"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

об окружении... Но дома его никто не ждал - и сохранившийся запах маминой
одежды в шкафу, охлаждаемый мертвенным ветерком заброшенности, ознобно
пронзил его сквознячком. Может быть, все это было началом новой, давно
ожидаемой жизни, что манила опасностью куда-то в неизвестное?
Он попытался прочитать письмо и записку и не разобрал ни строчки, с
беспечностью решил прочитать утром, сунул конверты в карман, потом умылся
под краном ледяной водой и, не защелкнув дверь на замок, пошел по коридору к
Рамзиным.
Большая комната Рамзиных была озарена керосиновой лампой, особенно
яркой, с начисто протертым стеклом. Илья стоял у комода, не без замедленного
удовольствия причесывая перед зеркалом влажные волосы. Белый спортивный
свитер, который он любил надевать на школьные вечера, крепко обтягивал его
плечи, и в этом свитере, в мокрых волосах, блестевших празднично, в горячем
взгляде, брошенном на Владимира, была веселая уверенность сильного,
довольного собой и своей судьбой человека, наконец-то имеющего возможность
насладиться домашним благом после долгого путешествия по дальним странам.
- Вообще, мать, нам полагалось бы с Володькой чего-нибудь дербалызнуть!
У тебя в буфете когда-то портвейн стоял на всякий случай! - говорил он, не
оборачиваясь к Раисе Михайловне, собиравшей на стол, и подмигнул в зеркале
Владимиру. - Мы, мать, удачно вышли из окружения, две бомбежки на переправе
проскочили, раз под минометный огонь попали, но ни черта с нами не
сделалось! Домой пришли, и все в порядке. Садись, Володька, сейчас рубанем
картошки и тяпнем портвейна на смерть немецким сволочам!
- Как ты грубо говоришь, Ильюша, какими-то не своими словами, - сказала
Раиса Михайловна и пригласила Владимира к столу. - Неужели вы пить научились
на оборонных работах? Как же так?
- Ладно, мать, приходилось пить не только молоко и воду, - ответил Илья
и ловко взял бутылку портвейна, поставленную на стол Раисой Михайловной,
очистил от сургуча пробку, ввинтил штопор и вырвал пробку звонким хлопком. -
Ну, теперь "хенде хох", теперь мы отпразднуем, как полагается. Ты будешь с
нами, мать?
- Перестань дурачиться со своим портвейном! - остановил Владимир,
покоробленный излишней решимостью Ильи и тем, что Раису Михайловну он
чересчур по-новому называл "мать", а это звучало непривычно.
А Раиса Михайловна разложила в тарелки ароматно дымящуюся картошку,
кусочки пахучей разваренной рыбы, дольки желтого сливочного масла, и запах
домашней еды, запах горячего заваренного чая, чистая скатерть - этот милый
дух родного московского дома возвращал их на четыре месяца назад, в еще
довоенное школьное время, летнее, радостное, беззаботное. Все уже было
другим, угарно тронутым войной, но обоим, возбужденным возвращением в Москву
и рюмкой сладкого портвейна, недавние голодные скитания по ветреным
можайским лесам, где на шоссе гудели моторы и слышалась немецкая речь,
теперь казались малоопасным, приятно щекочущим нервы военным приключением. В
эти минуты одно лишь беспокоило Владимира - эвакуация семьи в Свердловск, -
и ему захотелось немедленно прочитать письмо и записку матери, которые
шуршали в его кармане. Он перестал слушать рассказ Ильи о веселой и
суматошной августовской ночи на окопных работах, когда, вооруженные
лопатами, до рассвета ловили во ржи (но, к сожалению, не поймали) немецких
парашютистов, осторожно вынул из кармана конверты и сначала прочитал
записку, написанную на тетрадном листке ровным почерком матери: