"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

взглянула темно-серыми, Марииными, глазами на Щеглова, позирующего в кресле,
сказала:
- Здравствуй, па, здравствуй, дя!
И тотчас Эдуард Аркадьевич чрезвычайно проворно вскочил, выражая
восхищение, любовь, рыцарскую преданность, и летящей балетной походкой,
мелькая зелеными безупречно узкими брюками, сверх меры восторженно подбежал
к Виктории, принялся растроганно целовать ей руки, приговаривая при этом
журчащим голосом:
- Красавица моя, золотце мое, бесподобное сокровище, самая чудесная
наша умница в мире! Ну, что сделать для тебя, жар-птица, золотой башмачок
отыскать, коня на ходу остановить, в горящую избу войти?
- Перестаньте, дядя, - засмеялась Виктория, высвобождая руки. - Если я
попрошу у вас сейчас двести рублей, то вы достанете портмоне, ахнете и
скажете: к сожалению, мой кошелек чист, как моя совесть. Правда? Но все
равно я вас люблю, дя, за вашу безалаберность!
- Королева моя, жемчужинка моя, радость моя, я всегда виноват и всегда
безденежен, аки собака, - смиренно прожурчал Эдуард Аркадьевич и сделал жест
горчайшего сожаления. - Сам бы прерадостно занял некоторую сумму, да звание
и годы, миленькая, не позволяют. Ну-с! - И он еще более оживился, закряхтел,
сладострастно замычал, схватил обеими руками тонкую кисть Виктории, начал
нежно клевать ее носом, показывая бледную лысину с щегольским мастерством
начесанными от уха до уха волосами. - Я умчался, я исчезаю, я улетучиваюсь,
ибо запаздываю на репетицию, где будет крупнейший разговор с одной
актрисулей, сущей ведьмочкой, прости господи. Голубушке под шестьдесят,
старость давно мельтешит в окошке, а она, старая кочерыжка, все норовит, все
рвется, старая перечница, двадцатилетнюю сыграть. Не сыграешь, не сыграешь
на балалайке, коли сковородка в руках. Владимир Алексеевич, я вас горячо
целую!
Он спешно надел пальто, модное, в крупную светлую клетку, натянул
кожаные перчатки и, напоминая энергичного щеголя адвоката, уходящего со
сцены, выбежал из мастерской, послав воздушный поцелуй на пороге:
"Процветайте, милые!"
В мастерской после его ухода что-то померкло, утратилось, будто
пронесся, продул комнату сквозняк, захлопнул дверь, и вновь наступило
безмолвие, прежнее состояние покойной обыденности, а недописанный портрет
был загадочен, выпукло проблескивали за очками глаза, чуть-чуть змеился край
еще крепкого старческого рта, приготовленного к ядовитой или иронической
фразе вместе с едва уловимой грустью, проступавшей порой ненадолго, когда
задумывался он в середине разговора.
"Почему все-таки мне жалко его? - подумал Васильев. - Мне кажется, что
он все время убегает от самого себя".
- По-моему, ничего, - сказала Виктория, постояла у мольберта и, не
раздеваясь, опустилась в соломенное кресло-качалку позади Васильева.
Он услышал скрип кресла, шорох расстегиваемой дубленки и обернулся в
предчувствии нежданного разговора с дочерью, которую он не каждый день видел
у себя в мастерской.
- Можно, па? У тебя, кажется, "Филип Моррис"? - спросила Виктория и, не
дождавшись разрешения, полированными матовыми ноготками потянула из пачки
сигарету - так доставала сигарету Мария, - а он вдруг почувствовал тоскливое
теснение в груди при виде огонька зажигалки в этих несильных, слабых