"Юрий Бондарев. Публицистика" - читать интересную книгу автора

(ветер не слабый, не сильный, не утренний, не свежий, не упругий, не
легкий, а сладкий; ветер не веял, не дул, не налетал, не влетал, не
проносился, не гудел, не свистел, не шумел, а ходил). Два точных и вроде
бы несколько неожиданных слова заставляют почувствовать и увидеть каюту,
раннее утро, ощутить настроение, а следующие слова - "недавно вымытую, еще
темную" - полностью укрепляют в читателе ощущение этого утра, даже запаха
мокрой палубы, хотя об этом ничего не сказано. Мы прочитали фразу, то есть
вдохнули в себя запахи морского ветра в каюте, где только что проснулись,
выбежали, быстро одевшись, на эту влажную, пахнущую сыростью палубу,
пустынную, конечно, оттого, что ее недавно вымыли, - мы уже во власти
настроения, чувства и мысли писателя. Более того, мы не видим отдельных
слов этой фразы, мы рационально не расчленяем ее, мы покорены художником,
верим ему, идем за ним, испытывая эстетическое волнение, а это - узнавание
мира: кто никогда не был на море, перенесется воображением в то ветреное
утро, как будто все это было в его жизни.
Или вот другой пример из Бунина: "Золотым блеском ослепила меня вода на
балконе". Заметьте, что в этой фразе нет слова "дождь". Попробуйте
вставить его вместо слова "вода" - и что-то будет потеряно, исчезнет
какое-то очарование, легкость, фраза сразу станет прямой, неуклюжей,
тяжеловатой. Расстановкой слов (предложение это начинается с эпитета
"золотым", в котором есть и свет, и звонкость дождя), верно найденным
глаголом "ослепила" Бунин тончайшей акварелью рисует картину мгновенной
прелести дождя, ничего не говоря о солнце, а оно присутствует в словах
"золотым блеском ослепила", хоть речь идет только о воде. Зрительно же мы
воспринимаем гораздо больше, чем сказано: и звук струй по балкону, и
жаркое лето, и теплое солнце сквозь дождь, и даже молодую веселость от
всего этого.
Все, что прямо не сказано художником, но ощутимо читателем, относится к
незримому подтекстовому измерению мира чувств, к ассоциативному
воображению.
Несмотря на детальнейшую подробность описаний, этот "подтекст"
художнического измерения был свойствен великому чудотворцу Льву Толстому,
знавшему, казалось, о человеке все, как никто не знал.
"...Солдаты, составив ружья, бросились к ручью; батальонный командир
сел в тени, на барабан, и, выразив на полном лице степень своего чина, с
некоторыми офицерами расположился закусывать..."
Такое представление читателю батальонного командира после того, как
"солдаты бросились к ручью" (сразу воображены знойный день, усталость
солдат, жажда), выражение его лица ("степень своего чина") и как бы между
прочим пояснение "с некоторыми офицерами" - уже начало разгадки
предлагаемого читателю характера. Вроде бы Толстым в этой емкой фразе
выявлено немало, а вместе с тем написана она чрезвычайно сдержанно. Образ
батальонного командира сейчас же обрел свои живые черты, в то же время он
еще тайна, но приоткрытая теперь. К этой тайне прикоснулся читатель, и
воображение его дорисует многое: и каким тоном отдает солдатам приказы
батальонный командир, и как ест и пьет, и как относится к офицерам, к
службе, а по тому, как он сел в тени, на барабан, можно представить и
возраст его...
Опасаясь быть слишком навязчивым в суждениях, я привел цитаты только
двух художников, один из них огромнейший мастер чувственного стиля, другой