"Вилли Биркемайер. Оазис человечности 7280/1 (Воспоминания немецкого военнопленного) " - читать интересную книгу автора

дня на день закончится, становятся все громче.
Все новые и новые пленные прибывают в лагерь, а с ними - все новые
сведения, словно со стенки в сортире. Я так говорю: "в сортире" - потому что
не могу себе представить, что Иваны нас победили, нас, нашего фюрера, весь
немецкий народ. Не помещается такое у меня в голове! А вот Ганди - другой,
он гитлерюгендом не интересовался, как я, не бубнил про "фюрера, народ и
родину", у него совсем иное мнение. И он говорит мне, что будет рад, если в
один прекрасный день вся эта коричневая мразь сгинет. В первый раз говорит
сегодня, что никогда не понимал моего увлечения этим фюрером и всем
прочим... Что же это происходит в мире? Но ведь Ганди - мой лучший друг, и
ведь не первый день! Чего мы только не пережили вместе, не вытерпели, не
одолели! Я думаю, это нехорошо, что Ганди сказал мне такое только теперь.
Наш разговор прерывается - четыре офицера Красной Армии, одна из них -
женщина, пришли в наш барак. Приносят стол и несколько стульев. На столе
раскладывают папки, бумаги и начинают вызывать нас по фамилиям. Узнаю темный
лист бумаги, на котором меня записывали, я ведь тогда сказал, что
специальность - токарь. Непонятно, как это у них устроено - откуда они
знают, кто в каком бараке?
"Биркемайер, Вильгельм!" - выкликает самый низкорослый из четверых, он
гораздо меньше ростом, чем даже госпожа майор. Я откликаюсь, но у меня
дрожат колени, неверными шагами подхожу к столу, к тому офицеру, что назвал
мою фамилию. Он читает бумагу, явно размышляет, потом смотрит на меня
прищурившись.
"Такой молодой! - Пауза. - Хочешь домой?" Неужели это правда, неужели
война кончилась?! Я поскорее отвечаю: "Да!" - и боюсь произнести еще хоть
слово, ничего не соображаю, язык не ворочается. "Был в зенитной
артиллерии?" - "Да", - отвечаю дрожащим голосом.
"Стрелял по русским самолетам, в русских летчиков. Летчики погибли,
теперь ты работать в России, пять лет!" - резко бросает офицер.
Кружится голова, не может этого быть. Хуже смертного приговора... Чего
я только уже не перенес! И теперь еще пять лет? С ума сойти. Наверное, я
бледен как мел, и госпожа майор видит, что со мной происходит. "Ты здоровый,
ты работать хорошо", - говорит она, и уже вызывают следующего. А я
возвращаюсь к Ганди и от волнения едва могу говорить. Ганди спрашивает, в
чем дело. Объясняю, как могу, слезы заливают глаза.
Ганди обнимает меня. "Он же того, он ничего не смыслит, да и пьян как
свинья! Ни о чем не беспокойся, сюда добрались живыми, еще и домой вернемся!
Вся жизнь еще впереди, старина, дружище!" Ганди молодец, его не собьешь, без
него мне бы до этого лагеря не дойти.
Следующий день начинается с вошебойки. Все наше барахло, включая
шинели, отправляется в печь на прожарку, вши и гниды там погибнут. А белье
идет в котел с дурно пахнущей жидкостью. Под потолком барака, где это
происходит, проходят трубы, через каждые 40 или 50 сантиметров в них
проделаны дырки, из них течет вода - это душ. Раненые тоже должны мыться. По
команде раздеться, намылиться и облиться; кругом толкотня, воды не хватает.
Сколько недель я не мылся, цирк все это, если нельзя отмыться по-настоящему.
С другой стороны печи, в которой жарились наши вещи, нам их выдают.
Опять споры-раздоры, кто-то шумит, что ему дали чужой мундир. А я удивляюсь,
что все происходит почти спокойно. А белье выдают новое, наши рубахи да
кальсоны можно только выбросить. Уже одеваясь, замечаем, что вши в печке,