"Вилли Биркемайер. Оазис человечности 7280/1 (Воспоминания немецкого военнопленного) " - читать интересную книгу автора

наверное, только взбодрились, а из гнид как бы не новые вылупились. Чешется
и свербит все тело. Только из бани, Banja называется это по-русски, как надо
сбрасывать с себя одежки и приниматься за "охоту". Уже научился у старших
солдат давить вшей ногтем, а гнид надо буквально выдирать из ткани. Вши
теперь наши неизменные спутники.
Лагерь огромный, нетрудно и заблудиться, кругом одинаковые бараки.
Когда в Ченстохове была немецкая армия, в этом лагере держали угнанных на
работы; здесь в окрестностях большие военные заводы. Русские пленные тут
тоже были. А плац, на котором происходят построения, - больше футбольного
поля.
Почти ночь, а пленных уже строят на плацу. Старосты бараков отвечают за
то, чтоб никто не остался, чтобы все были в строю. Чего от нас хотят Иваны?
Ведь если надо что-то приказать, в бараках есть громкоговорители. Вот все
собрались, приходят русские офицеры. И объявляют, что мы должны
перестроиться "по национальностям". Что за чушь? Мы же все немецкие солдаты,
может быть, есть несколько гражданских, а что еще? Не понимаю, что у русских
на уме.
Первыми откликаются австрийцы, кто-то уже нацепил красно-бело-красную
кокарду на шапку. Вот уже образовалась и другая группа - кто жил поближе к
польской границе, считает теперь себя поляком. Какой-то солдат зовет вендов.
Из любопытства спрашиваю его, что это такое, а он объясняет, что в Померании
есть такое племя - венды. Если голландцы, бельгийцы - фламандцы и валлоны, -
это я еще понимаю, но венды? И все ведь в немецкой военной форме, но почти
ни у кого уже нет знаков различия - шевронов или звезд на погонах, они их
сорвали. Если столько иностранцев, с чего это и каким образом они сражались
за Германию, за нашего фюрера? Многие, конечно, убиты, тоже ведь "за фюрера,
народ и родину"? Ничего не понимаю! Кучка немцев становится все меньше, все
новые "иностранцы" покидают нас; эльзасцы теперь - французы, а фризы с
севера - датчане...
Мой друг Ганди родом из Одерберга, это в Верхней Силезии. "Слушай,
может, я теперь тоже чех или поляк? Или свинья с русской или польской
щетиной? Тьфу ты, черт!" - громко бранится Ганди.
Два русских офицера занимаются теперь отдельно нами, немцами; нас
осталось, наверное, человек 200 или 300, это из тридцати или сорока тысяч!
Через переводчика спрашивают, все ли мы на самом деле немцы, нет ли среди
нас иностранцев. У меня стучит сердце, каждому слову переводчика внимаю со
страхом. Что с нами будет? Нам велят построиться, как всегда, в колонну по
пять в ряду и - шагом марш; оба офицера идут с нами. Строем идем через
лагерь к воротам. В голове роятся мысли одна другой хуже. Нас расстреляют?
Или накажут? Как именно? Я уверен, что не меня одного не держат ноги. От
страха едва не напускаю в штаны, к счастью, все же удерживаюсь.
Мы, "настоящие немцы", теперь вдруг ощущаем, что надо держаться вместе;
солдат, уже с сединой, говорит - чтобы умереть достойно. Перед моими глазами
снова встают те трое на марше, которых застрелили, - они умоляли о пощаде.
Шагаем, опустив головы, следом за двумя офицерами. Все тише становится,
почти призрачная тишина, никто не произносит ни слова. Колонна сворачивает
влево, и мы оказываемся прямо перед кухонным бараком. Там гора нарезанного
хлеба, и нам выдают по огромной пайке и по куску сала, такого, как мы видели
у солдат охраны на марше. Чудо какое-то, это же невозможно себе представить.
Не предсмертная же это трапеза? Едва решаемся приняться за еду, а пожилой