"Вилли Биркемайер. Оазис человечности 7280/1 (Воспоминания немецкого военнопленного) " - читать интересную книгу автора

это суп победы - густой, много мяса. А у охраны шум и гам, у нас в бараке
слышно, что там еще продолжается праздник. Им, наверное, выдали в честь
победы водку; они поют песни, и не только веселые, слышны аккордеон и
балалайка.
Не успели мы выхлебать свой суп, как приносят еще бачок, опять полный
дымящегося варева. Как там сказал русский комендант лагеря в своей речи? Нас
будут считать теперь не фашистами и врагами, а помощниками русских в
восстановлении разрушенного. Ну, конечно, какое же "восстановление" на
голодный желудок.
Я сегодня не могу уснуть и добавку тоже брать не стал, совсем лишился
аппетита от событий этого вечера. "Значит, нас повезут в Россию?" -
спрашиваю Ганди. "Думаю, что да, - отвечает Ганди. - Вот увидишь, долго мы
здесь не пробудем. Если возьмут работать на фабрику токарем, думаю,
проживем". - "Слышь, Ганди, я ведь понятия не имею о токарном деле!" - "Не
бойся, справимся!" Ганди тут же поворачивается на другой бок и засыпает. А
меня мучает мысль: надо сказать русским, что никакой я не токарь? И что они
тогда со мной сделают? А может, и вправду все обойдется... И я тоже засыпаю.
Нас сгоняют с нар раньше обычного; опять эти свиньи из "Антифа", опять
построение, раздача супа и хлеба, назад в барак. Утро едва занимается. И
что, сегодня не идти на работу? Ясное дело, Иванам надо же отоспаться после
вчерашнего. Не тут-то было! Всем выходить, строиться по ротам, и начинается
нечто немыслимое: нас заново распределяют по ротам - поименно. Представляете
себе, нас - поименно! И из разговоров с новыми товарищами мы понимаем, что
русские отбирают только металлистов; мы с Ганди, слава Богу, в одной роте.
Значит, русские не спалили ту бумажку и не употребили ее по иной надобности?
Нас переводят в другой барак; всем уже понятно, что на работу в Германию мы
не попадем, мы будем восстанавливать что-то в России...
Тысячи две пленных стоят на плацу колонной, нас пересчитывают перед
маршем на Восток. Минуем лагерные ворота, там четыре офицера считают нас еще
раз. Это что, так трудно сосчитать пятерки? Мы с Ганди где-то в начале
колонны. Сколько нам теперь шагать и куда? Сколько это еще недель или, может
быть, месяцев? Сколько лишений? Мы уже натерпелись в пути, а теперь все
снова? Но ведь мы не враги теперь и не свиньи фашистские, мы же друзья
Советского Союза. Или нет? В первые дни марша мы все же получаем раз в сутки
суп и пайку хлеба, но тяготы пути так же ужасны, как было и до Перемышля.
Ночи все еще, несмотря на весну, очень холодные. Часто льет дождь,
ночуем обычно под открытым небом. С каждым днем порции худеют, а утомление
нарастает. Почти все простужены, некоторые явно больны. Плетемся, каждый
словно сам по себе, нет ни сил, ни желания говорить. С Ганди разговариваем
почти только по вечерам, если находим, куда забраться, где улечься. Все
новые жертвы находит дизентерия, понос, обессиленные люди остаются лежать на
дороге, их кладут на телегу. Считается, что их возьмут в лазарет. Бывает,
опять раздается треск - автоматная очередь... Переступаем через лежащих на
земле без признаков жизни, ни у кого уже нет сил позаботиться о них; смерть
постоянно следует за нами.
Раздача хлеба опять превращается в безобразные драки, охрана даже
стреляет в воздух. Только воля жизни заставляет делать невозможное, делить
единственную буханку хлеба, куска которого ждет сотня голодных, измученных
жаждой ртов. Так уже было, на марше к Ченстоховой и Дембице. Неразрешимая
проблема и для охраны, если они не хотят пускать в ход автоматы.