"Вилли Биркемайер. Оазис человечности 7280/1 (Воспоминания немецкого военнопленного) " - читать интересную книгу автора

уборную, но где это ведро? Медленно передвигаюсь в надежде найти его. Куда
оно покатилось, когда я на него наткнулся и опрокинул? Ползаю по полу,
наконец нащупываю ведро. Замечаю при этом, что в некоторых местах пол
испачкан, чем - и думать не хочется... Любая сортирная яма - и то лучше, там
хоть видишь, что вокруг делается, а здесь так темно, что чернее и быть не
может. Ну, теперь с ведром в самый угол, только бы его потом не опрокинуть!
Ужасы нашего долгого марша до Киева опять роятся в памяти. Зачем было
терпеть все это, если теперь мне здесь пропадать... Остался бы лежать там,
как был, - уже совсем без сил и воли к жизни. Нет, мне помогали, меня
ободряли мои друзья - Кони и Ганди, вели за собой, шаг за шагом, метр за
метром. Где-то они теперь? Шестнадцать лет мне было, когда русские меня
схватили, скоро будет восемнадцать. Недолгая была моя жизнь, приходит мне в
голову. И я кричу. Кричу, чтобы выпустили отсюда, что я здесь не могу! Не
слышат, наверное. Мне ужасно холодно, я весь сжимаюсь, сворачиваюсь клубком,
пытаясь хоть немного согреться.
Но вот опять - полоска света под дверью. Стучат сапоги, дверь
распахивается. "Давай, давай, padjoml" - кричит охранник. Значит, куда-то
идти! Вверх по лестнице, потом по коридору, вниз по другой лестнице...
Часовой открывает дверь и вталкивает меня в какую-то комнату, меня ослепляет
яркий свет прожектора. После той темноты в подвале я плохо вижу, передвигаю
ноги неуверенно. Охранник подводит меня к табуретке и велит сесть.
"Ну, говори, в каких частях СС ты был?" - это уже голос капитана
Лысенко.
"Я не был в СС, я был при зенитной артиллерии".
"Не ври, мы все знаем!"
"Если скажешь правду, тебе gut essen, кушать дадут, спать пойдешь со
всеми", - это вступает уже другой голос.
"Я не лгу, я был при зенитной артиллерии, в Бреслау".
"Надо помочь тебе вспомнить правду?" - спрашивает кто-то третий.
Я уже не могу смотреть на этот слепящий свет, прикрываю глаза рукой. И
тут же меня валит на пол удар; за моей спиной, оказывается, стоял охранник.
Допрос продолжается. Я стою на своем - а что мне еще говорить, если это
правда?
Лысенко подходит ко мне, сдергивает с табуретки и бьет по лицу, два или
три раза, а сзади кто-то крепко держит меня за руки. Лысенко ругается, снова
бьет меня в грудь так, что сгибаюсь вдвое - видно, знает место, куда надо
бить, - кто-то пинает и бьет меня ногами. Чувствую кровь на лице, это из
носа или разбита губа? Капает на пол...
"Хочешь говорить правду - стучи в дверь!" А я рад, что хоть перестали
бить, ведут обратно в подвал. Охранник толкает меня в спину, дверь
захлопывается, я опять один.
Снова слышны шаги. Опять поведут бить? Дверь открывается, охранник,
который приносил хлеб и чай, бросает мне одеяло, оно шерстяное. Значит, меня
все-таки жалеют? Все болит, с трудом двигаюсь, кровь во рту, наверное,
прикусил, когда били. С трудом влезаю на лежак. И только теперь понимаю, что
штаны у меня мокрые. Наверное, я так перепугался во время допроса... Теперь,
значит, еще в собственном дерьме валяться. Ну и что? Я уже месяцами был весь
в грязи... Эх, как же я радовался письму от брата, буквально впивался в
каждое слово, а теперь оказывается - вот откуда эти мучения. Громко взываю к
Господу - умоляю положить им конец.