"Альва Бесси. Люди в бою " - читать интересную книгу автора

различными политическими партиями, каждая из которых хотела вести войну на
свой лад, - теперь они воюют заодно. Мой друг сказал мне: "Я тебе завидую,
ты своими глазами увидишь разгром фашизма". У нас на родине считали, что
Теруэль будет поворотным пунктом войны.
Мы дремлем, просыпаемся (Меркель бодрствует, я вижу, как брезжит в
темноте огонек его трубки); наконец стекла отпотевают, можно глядеть в окно.
В час двадцать пять поезд прибывает в Дижон, в четыре часа в Лион, над южной
Францией неспешно занимается заря. В купе холодно, - холодно, промозгло и
душно. Ночью к нам заходил провожатый, потолковал с нами: он знает всего
несколько слов по-английски, зато свободно говорит по-испански с Диасом и
Прието (Прието переводил нам), по-немецки с Меркелем, по-французски со мной
и на идиш с "Лопесом". Провожатый сообщил нам, что знает еще четыре языка;
мы справились, сколько наших едет этим поездом.
- Больше сотни, - говорит он. - В основном это поляки, румыны и чехи.
- И часто вам приходится так ездить? - спрашиваем мы.
- Три раза в неделю.
Мы продрогли, проголодались: яблоки, шоколад, апельсины и пирожки,
которые мы купили на вокзале, давно съедены. На рассвете становится еще
холоднее - холод просачивается сквозь запотевшие стекла, холодом тянет от
пола. Мы проезжаем Валанс, Авиньон, Тараскон, Ним, Монпелье. На подступах к
Авиньону (мы с "Лопесом", не в силах противостоять искушению, запеваем: "Sur
le pont, d'Avignon, l'on y danse, l'on y danse"[16]), за окном начинают
мелькать светло-зеленые оливковые рощи, из земли торчат камни, серые,
шершавые; каменные дома крыты черепицей, их окружают высокие ограды. Словом,
мирный сельский край, и наше неискушенное воображение тут же рисует нам,
какие контрасты ждут нас, едва мы пересечем испанскую границу. Воображение
рисует нам если не действующую армию, пушки и самолеты, то хотя бы
явственные приметы войны. Чем ближе мы к Испании, тем сильнее наше
возбуждение, мы чувствуем, что наконец-то мы у цели - этим вызван и наш
душевный подъем, и блеск глаз, и резкая жестикуляция, и безудержное веселье.
Перед Безье поезд замедляет ход, наш провожатый проходит по коридору,
предупреждает, что сейчас наша остановка; мы разминаем затекшие ноги.
Выходя из поезда, каждый глядит только на соседа, а вокруг люди -
группами в десять, двадцать человек, все как один с одинаковыми бумажными
пакетами, в городских пальто, в фетровых шляпах и кепках - вываливаются из
поезда, пересекают перрон, упорно стараясь не замечать друг друга. Мы
садимся в такси, называем водителю нужную нам гостиницу, глядим на
проносящийся за окнами машины город. Город лежит на горе, и наша машина
лезет на гору; мощенная крупным булыжником дорога вьется и петляет; домишки
по бокам окрашены в пастельные тона - нежно-розовый, голубой, бежевый.
Пальмы, узкие улочки, широкий главный бульвар; наше такси явно привлекает
внимание прохожих. У гостиницы мы высаживаемся из машины, проходим в дверь,
которую распахивает перед нами крепкая, в самом соку француженка. Она
улыбается, называет нас camarades, приглашает подняться наверх, где для нас
приготовлены комнаты. "Обед будет через десять минут", - говорит она.
В комнате холодно, здесь не топят. Мы умываемся холодной водой, прыгаем
на мягких пуховых перинах, глядим в окно на раскинувшийся под нами город.
Тут является наш провожатый, а с ним еще один парень из парижского комитета.
Провожатый, похоже, недоволен нами.
- Помнится, я велел вам ехать в эту гостиницу, - говорит он и тычет нам