"Томас Бернхард. Культерер" - читать интересную книгу автора

покинуть тюрьму. "Как быть... мои записи..."-сказал Культерер. Надзиратель
обещал принести веревку, пусть увяжет всю свою писанину.
Его сокамерники были уверены, что этот день будет самым радостным для
Культерера, они не знали да и не поняли бы, что для Культерера никогда в
жизни ничего не было страшнее этого дня. "Чего же ты молчишь? Рассказал бы
нам что-нибудь, пока не смылся!"-говорили они. Теперь, когда остались
считанные часы быть им вместе, он вдруг замкнулся, замолчал. Почему? Они же
ничего против него не имеют и никогда не имели. Да, многое в нем было им не
по душе, но только в первое время, да и только в той степени, в какой может
стать в тягость каждый даже самый близкий человек, но в последнее время он
им даже как-то полюбился. И его рассказы тоже. "Оставил бы нам. хоть
пару-другую своих рассказиков",-попросили они.
Оставить им свои рассказы он был готов, но он им не поверил: ему
казалось, что они нарочно притворяются, видно, сговорились быть с ним
поласковее на прощанье, а на самом деле рады от него избавиться. "Спасибо,
что я вам не опротивел",-хотелось бы ему сказать, но он не вымолвил ни
слова. Они развалились на койках, как всегда после завтрака, хотя это и было
запрещено. Культерер присел на табурет. Но как только стало слышно, что
надзиратель просовывает веревку в чуть приоткрытую дверь, все сразу вскочили
на ноги. "Веревка крепкая",-сказал надзиратель. Культерер выложил на стол
свои умывальные принадлежности, все ему помогали, а он вытащил свои записи,
и они без его просьбы упаковали их, и самый сильный крепко затянул веревку;
пакет получился довольно увесистый. Когда Культерер попробовал поднять эту
пачку, все рассмеялись, наверно, что-то показалось им смешным, и он
почувствовал всю свою нелепость, то, какой он, все это ему самому было
непонятно, потому что он себя не понимал. "Фу, как глупо!"-сказал он.
"А куда ты их денешь, эти твои рассказы?"-спросили они. Культерер
пожал плечами. "А ты их продай. Говорят, газеты всякое такое прямо из рук
рвут. Но станут ли они тебя печатать, это уж вопрос другой",-говорили они.
"Да-да",-сказал Культерер. Пришел надзиратель, дал каждому глотнуть водки
из бутылки, которую он тут же отобрал, и сказал, что ему надо еще зайти к
начальнику, выполнить еще какие-то формальности, касавшиеся Культерера,
запер камеру и скрылся. Но почти сразу вернулся и сказал, что Культерер
должен сейчас же переодеться. "Давай!"-сказал он и бросил на бывшую койку
Культерера охапку вещей, очевидно, собственную одежду Культерера.
"Переоденься!"-крикнул он Культереру, но голос у него был не властный, как
обычно, а скорее мирный. Он запер камеру и загремел сапогами по коридору.
Культерер весь съежился и снял арестантскую робу, и когда он, голый, стоял
перед своими сокамерниками, они все время пытались давать ему советы: "Туда
и надо пойти!"-"Нет, ты им просто скажи, что не знаешь, куда идти, понял?"
Или же: "Чушь! Подойдешь, постучишься и входи без всяких!"-говорили они,
пытаясь объяснить ему, как надо вести себя на воле. "Мы-то знаем, что
бывает, когда тебя выпустят!" А он, совершенно голый, стоял перед ними, пока
они наперебой давали ему советы, настолько путаные, что он ничего не
понимал. Он внезапно почувствовал жуткую, невыносимую беспомощность, оттого
что на него глазели в упор и некуда было деваться. "Простынешь",-сказал
самый старший, прислонившийся к дверям, второй, у окна, сказал: "Кожа у тебя
белая, как у младенца!"-а третий только хмыкнул. Все замолчали, и старший
бросил Культереру его кальсоны, потом рубашку, брюки, куртку, башмаки.
Культерер стал одеваться, его мутило от запаха одежды, она воняла сотней,