"Томас Бернхард. Культерер" - читать интересную книгу автора

них,-и как ты это подметил?" И он отвечал: "Да, да, знаю..." А другой
говорил: "А мне понравилось, как это там... про пивную кружку". А третий,
самый тупой, говорил: "Понять я ничего не понял, а все-таки
здорово!"-"Здорово?-переспрашивал его Культерер.- Говоришь, здорово?"-"А
вот та обезьянка, что с ней было, когда ее так надули?"-спросил кто-то.
"Упала с дерева и умерла",-объяснял Культерер. Он писал только грустные
рассказы. Иногда ему приходили в голову всякие веселые истории, и он смеялся
над ними про себя, но написать их не мог. Ни разу ему не удался веселый
рассказ. "Почему это мне никак не удаются веселые рассказы?-спрашивал он
себя все чаще и чаще.- Например, тот, про воздушный шар, или те, про
матроса в одной тельняшке, про трамплин, про карусель?" Теперь, когда до
выхода из тюрьмы осталось несколько дней, он может писать хоть всю ночь,
говорили ему соседи, им он не мешает. Он очень обрадовался-значит, ему
больше не придется их обманывать. "Очень мне плохо, когда писать
нельзя",-сказал он. Пусть, если хочет, зажигает свечку, сказали они, пусть
пишет при свечке. Но он им объяснил, что за последнее время он совсем привык
писать в темноте. "Да и всякие истории мне в этой темноте как-то больше
приходят в голову". Они полюбопытствовали, сколько ж он за это время
написал? Один из них вытащил толстую пачку бумаги из-под койки Культерера и
стал раздавать другим рассказы, которые были тщательно перенумерованы и
перевязаны пачками. Пусть почитают, сказал он. И почему это раньше никому не
пришло в голову почитать рассказы Культерера, все же какое-то развлечение,
наверно, они все-таки что-нибудь поймут. Культерер сказал, что он рад, если
их интересуют его рассказы, ведь раньше они ничуть ими не интересовались,
наоборот: "Вам всегда было в тягость,-сказал он,- когда я что-то пишу или
хоть просто заговорю про свои рассказы...-Он так это сказал, что все
растрогались.- Хоть бы один рассказик всем понравился",-добавил он.
Но и после того, как они ему разрешили писать по ночам, он настолько
бесшумно садился за стол, что они и не замечали этого. Иногда у него просто
возникала какая-нибудь мысль: "Надо про тот дом",-и он сразу вставал и
садился за стол, часто даже его заставляла встать не какая-то связная мысль,
а случайное слово, например "свекла", или "алтарь", или "копыто". Все слова
имели для него значение, но были такие, которые сразу погружали его в
глубокую таинственную тьму, в рай одного чистейшего цвета, в числа и цифры,
в предчувствие того, что он сейчас напишет.
Мысли о гнете и о мерзости гнета тюремной жизни, да и обо всем вокруг
имели для его творчества немалое значение. Он опасался, что, сняв на воле
арестантскую робу, он уже больше не сможет писать, уже больше не сможет
думать; он боялся, что, выйдя из-под тюремной власти, в безвластие свободы,
он потеряет себя. Он ясно чувствовал, что те сказочные чудеса, которые он
открыл в себе в часы полного бессилия и бесправия, с минуты на минуту пойдут
прахом, стоит ему только сделать первый шаг за стенами тюрьмы. Как отчетливо
виделась ему тут, в темноте, среди угнетенных до предела людей, едва смевших
дышать, схема всех привычных установок и понятий! Как ясно увидел он тут
все, даже самое отдаленное, противоположное, противоречивое, непостижимое!
Какими бесспорными, отчетливыми стали все смутные, недодуманные
предчувствия, которые обычно отбрасывали разум оттого, что они кажутся и
всегда казались недоказуемыми! Как ясно открывалось ему все, что тут подло
душили в людях,-их притупленные чувства, их непосильный труд. И как
трепетно и робко в отрешенности этой пустой, сумрачной равнины, где,