"Томас Бернхард. Культерер" - читать интересную книгу автора

несколько дней он даже на нее не смотрел, боялся ее развернуть и, как
всегда, боялся прочитать письмо; он этого страшился постоянно, оттого что
эти передачи, эти письма приводили его в жуткое настроение, его одолевал
мучительный стыд, и вместо ясных мыслей вспыхивало чувство вины, и он впадал
в отчаяние, оттого что уже не мог ни о чем другом думать, что ему ничего не
шло на ум,-и вот в таком состоянии ночью он вдруг неожиданно написал
рассказ под названием "Логика", что-то вроде философских размышлений, и,
проснувшись утром, обрадованный тем, что ему удалось написать, прочитал
рассказ своим сокамерникам. "А что значит слово "логика"?"-спросил он у
них, перед тем как стал читать свой рассказ. Все молчали. "Вчера,-сказал
он,-я на этот трудный вопрос и сам не знал ответа, а сегодня знаю.
Послушайте, что я вам сейчас прочитаю, это и будет мой ответ на вопрос: что
значит это слово, это имя существительное-"логика", какой в нем смысл". Он
прочитал свой рассказ, и его удивило, как внимательно они слушали его. Он и
не думал, не воображал, что этот рассказик как-то тронул их, но все же был
очень счастлив.
Вначале он всегда вздрагивал, когда за ним запирали двери камеры, и,
хотя в нем и не вспыхивало возмущение, он каждый раз чувствовал себя глубоко
униженным. Слово "протестовать" так и просилось у него с губ, но он ни разу
ничего не сказал. Я не имею никакого права протестовать, думал он, нет, я
вообще никакого права не имею, не только протестовать не имею права, я не
имею права на что-то рассчитывать. И, несмотря на то что сразу после вполне
оправданного приговора в нем коренным образом переменилось, перестроилось
все мышление, как будто его мозг стал работать по-другому, просто правильнее
переоценивая все прежние установки, ему все же было жутко подчиняться новой
власти, чувствовать себя арестантом, преступником, все время без конца
существовать в полном бесправии. Сколько бы раз он мысленно ни пересматривал
свое "дело", он неизменно приходил к выводу, что никакой несправедливости по
отношению к нему никто не проявил. "И вообще никакой несправедливости быть
не может!" Эта сентенция чуть не сбила его с толку, вызвала тысячи мыслей,
пока он в конце концов не понял, какая в ней кроется фальшь и коррупция...
Но в его деле нельзя было обнаружить никакой несправедливости. Он сделал то,
чего делать нельзя, за что и был наказан, и, по правде говоря, как он теперь
задним числом понял, наказан не слишком строго. Конечно, вначале было очень
горько привыкать к новому положению. Но постепенно, раздумывая не только о
своем проступке, но и о своем отношении к окружающему, он почувствовал, что
ощущение угнетенности, несвободы постепенно перешло в чувство полной
свободы. Привела к нему простая мысль: что и на свободе человек несвободен,
а в неволе все же волен. "Где же предел свободы и что его
определяет?"-спрашивал он себя. И этот вопрос встал перед ним настолько
отчетливо, что его пробрал озноб, когда он впервые додумался до ответа. "Вот
теперь я свободен!-мог он наконец сказать себе.- Раньше я еще никогда не
знал свободы!" Он испытывал при этой мысли невероятный подъем. Но нелепо,
подумал он, говорить об этом и людям извне, и тем, кто взаперти, людям
внешнего мира и мира ограниченного, потому что каждый из них и свободен, и
вместе с тем несвободен, а он хотел бы объяснить им-и тем и другим,-как
это "почувствовать нутром". А про себя, очень упрощенно, он теперь думал:
"Выйду из тюрьмы-значит, потеряю свою свободу". Разумеется, эта мысль никак
не была связана с внешними обстоятельствами его жизни, с женой, заработками,
наоборот-его одолевали какие-то нереальные, совершенно непонятные