"Михаил Берг. Письмо президенту " - читать интересную книгу автора

любить и собак, и кошек, потому что они опять же олицетворяют разные роли.
Но хотя о собаках поговорить страсть как хочется, не буду, хотя иногда мне
казалось, что я люблю этого преданного поганца Нильса, так похожего на
чертенка, больше всех на свете.
Ты знаешь, первый звонок для меня - другие, может быть, были
проницательнее и все увидели раньше - прозвучал 23 августа, когда, если я не
ошибаюсь, в Москве прошел митинг победителей. Ельцин, Лужков, Коржаков и так
далее общались с восторженными и скандирующими здравицы москвичами. Понятно,
я был против путчистов, понятно, я был за демократию и демократов, но,
скажем, так - за идею, но не обязательно за воплощение. И вот я вижу, как
люди, еще вчера представлявшие партийную номенклатуру и ходом времени
вынесенные на поверхность в качестве символов перемен, начинают говорить и
говорить свободно, как никогда (ибо в день победы все свободны - от
обязательств перед избирателями, перед соратниками по партии или движению).
Значит, сижу я перед телевизором, слышу свободные речи первых свободных
людей в России, которых слушает и восторженно воспринимает первая свободная
митинговая стихия, и вижу, что лексика, способ построения фраз, словарь,
интонации в длинных периодах речи - абсолютно советские. Как, впрочем, и
здравицы, которые, конечно, организованы по три в ряд: Ельцин, Россия,
Свобода или Ельцин, Лужков, Свобода - выкрикивают при легком дирижировании
со стороны слушатели.
Понимаешь, человек может плохо говорить и быть умным, человек может не
произнести ни одной умной мысли и быть мудрым, но склад речи, лексика,
словарь, интонация - свидетельствуют о складе сознания, об определенных
культурных традициях, которые победить или изменить куда труднее, нежели
заменить слово партия словом демократия. И я сказал то, что в этот момент
думал - "ничего не получится, сказал, те же функционеры, только в новой
упаковке. Язык - это синоним слова народ, каков у функционера язык, такие и
представления о народе, таков и народ, который его выбирает. Что поделать,
мы все читали Якобсона, Сапир-Уорфа и Хайдеггера. Куда деться от своих
культурных предпочтений.
Мои друзья на меня рассердились. Твой скептицизм, сказали мне они,
неуместен; сейчас не время для пессимистических прогнозов, сейчас время
работы и новых людей, которые еще ни в чем себя не проявили, а если ты устал
ждать, то так и скажи. Я - не устал и никогда себя уставшим не ощущал, но за
всю свою жизнь - в 1991 мне, как и тебе, было 39 - ни секунду не работал на
советскую идеологию, которую ненавидел как идеологию превращения взрослых
людей в безответственных детей, что смотрят в рот верховному Отцу и делают
все, что он им прикажет. В том числе огромное число преступлений - причем,
не только перед другими, но и, прежде всего, перед собой.
Я ненавидел советскую систему, и мог бы вслед за Мандельштамом, который
в свое время выяснял отношения с державным миром, сказать, что ничем, ни
крупицей души я ей не обязан, признав, что связан с ней был лишь ребячески.
Но в том-то и дело, что даже здесь язык сказал больше, чем хотел поэт.
Мандельштаму казалось, что он нашел синоним для слова поверхностно, а
сказал - неосознанно, но может быть, очень глубоко. Я тоже был связан со
всем советским ребячески, потому что в советском очень много детского; это
детско-советское было и останется во мне, и никак не меньше его было в моих
родителях и моем Родителе; и только мой Взрослый - стал уже другим, потому
что его опыт состоял в отвержении всего советского, даже того, к чему