"Михаил Берг. Нестастная дуэль " - читать интересную книгу автора

мог ли даже в этом прискорбно гипотетическом случае Пушкин стрелять в своего
соперника и - более того - убить его? Только случайно; этой микроскопической
доли вероятности оказалось достаточно для вполне беспардонного рассказчика,
неловко, надо сказать, скрывшегося под личиной известного географа и
путешественника.

Итак, первой пульсацией этого романа стала довольно малопродуктивная
идея, нашедшая отражение во фразе, сурово разделившей две ипостаси -
великого поэта и оскорбленного обманутого мужа, - для того чтобы
впоследствии привести их к барьеру; противостояние этих ипостасей явилось
сюжетным мостом для перфектологического романа. Я предполагал описать жизнь
Пушкина в строгом соответствии с киселем из хрестоматийно известных фактов
его биографии и тех многочисленных и банальных инвектив, с которыми сам
Пушкин мог познакомиться (и, конечно, знал о них) по статьям о его позднем
творчестве, и с учетом когда осторожных и тупых, когда яростно заточенных
критических стрел его друзей, - о них мы осведомлены куда больше, чем сам
поэт. Беспощадные отзывы о нем Веневитинова, Языкова, Козлова, Боратынского,
Вяземского, Гоголя (Толстой мне не понадобился, хотя в конце жизни и старец
из Ясной Поляны, как известно, утверждал, что ему нравится только одно
стихотворение Пушкина, за исключением единственной строчки - "Но строк
печальных не смываю"; Толстому более импонировал эпитет "постыдных"); я не
говорю о Погодине, Полевом, Булгарине или Писареве - все это высвечивало
такой ослепительно яркий полюс неприятия и отчуждения, объяснить которые
только непониманием и завистью затруднительно, если не видеть, что любовь к
Пушкину, увы, всегда была замешана на обиде вкупе с недоумением. А если
вспомнить, что древним аналогом слова "язык" являлось слово "народ", то
можно говорить и о том, что Пушкин и русская литература в ее мейнстриме
говорили на разных языках, воплощали две противоположные версии народа и два
разных способа апроприации власти, что в природе встречается не так и редко:
бабочка и гусеница являют собой разные стадии одной метаморфозы.

Однако первый вариант романа оглушительно свидетельствовал о том, что
на самом деле я знал, увы, заранее, - роман о Пушкине невозможен. Его
биография настолько обмусолена, разобрана и затаскана, давно став достоянием
не только пушкиноведов, вышедших из гоголевской шинели на подкладке
натуральной школы, но и массового сознания, что в "романе о Пушкине" не
оставалось свободного пространства - ни для сюжета, построенного на широко
известных данных, ни - тем более - для вымысла. Только человек, не
чувствующий властной прелести документа, в состоянии заставить своего
кукольного "Пушкина" говорить словами писем, стихов, статей или теми
фразами, которые вкладывались в его уста мемуаристами, действительно
знавшими Пушкина и, возможно, точно фиксировавшими мысль поэта. Характерно,
что Тынянов в "Кюхле" позволяет Пушкину появляться только в эпизодах, в
качестве полуанекдотического персонажа второго ряда, а его же "Пушкин"
обрывается на излете лицейской юности: описывается до-Пушкин, пред-Пушкин и
то распахнутое в неизвестность и будущее пространство и время, когда для
точной догадки, вымысла, конструирования на основе документа и фантазии
место еще есть.

Почти сразу я обнаружил, что любое описание Пушкина, позаимствованное