"Николай Бердяев. Миросозерцание Достоевского" - читать интересную книгу автора

подсознательной жизни. У Достоевского иной мир всегда вторгается в отношения
людей этого мира. Таинственная связь связывает Мышкина с Настасьей
Филипповной и Рогожиным, Раскольникова со Свидригайловым, Ивана Карамазова
со Смердяковым, Ставрогина с Хромоножкой и Шатовым. Все прикованы у
Достоевского друг к другу какими-то нездешними узами. Нет у него случайных
встреч и случайных отношений. Все определяется в ином мире, все имеет высший
смысл. У Достоевского нет случайностей эмпирического реализма. Все встречи у
него - как будто бы нездешние встречи, роковые по своему значению. Все
сложные столкновения и взаимоотношения людей обнаруживают не
объективно-предметную, "реальную" действительность, а внутреннюю жизнь,
внутреннюю судьбу людей. В этих столкновениях и взаимоотношениях людей
разрешается загадка о человеке, о его пути, выражается мировая "идея". Все
это мало походит на так называемый "реалистический" роман. Если и можно
назвать Достоевского реалистом, то реалистом мистическим. Историки
литературы и литературные критики, любящие вскрывать разного рода влияния и
заимствования, любят указывать на разного рода влияния на Достоевского,
особенно в первый период его творчества. Говорят о влиянии В. Гюго, Жорж
Занд, Диккенса, отчасти Гофмана. Но настоящее родство у Достоевского есть
только с одним из самых великих западных писателей - с Бальзаком, который
так же мало был "реалистом", как и Достоевский. Из великих русских писателей
Достоевский непосредственно примыкает к Гоголю, особенно в первых своих
повестях. Но отношение к человеку у Достоевского существенно иное, чем у
Гоголя. Гоголь воспринимает образ человека разложившимся, у него нет людей,
вместо людей - странные хари и морды. В этом близко к Гоголю искусство
Андрея Белого. Достоевский же целостно воспринимал образ человека, открывал
его в самом последнем и падшем. Когда Достоевский стал во весь свой рост и
говорил свое творческое новое слово, он уже был вне всех влияний и
заимствований, он - единственное, небывалое в мире творческое явление.
"Записки из подполья" разделяют творчество Достоевского на два периода.
До "Записок из подполья" Достоевский был еще психологом, хотя с психологией
своеобразной, он - гуманист, полный сострадания к "бедным людям", к
"униженным и оскорбленным", к героям "мертвого дома". С "Записок из
подполья" начинается гениальная идейная диалектика Достоевского. Он уже не
только психолог, он - метафизик, он исследует до глубины трагедию
человеческого духа. Он уже не гуманист в старом смысле слова, он уже мало
общего имеет с Жорж Занд, В. Гюго, Диккенсом и т. п. Он окончательно порвал
с гуманизмом Белинского. Если он и гуманист, то гуманизм его совсем новый,
трагический. Человек еще более становится в центре его творчества, и судьба
человека - исключительный предмет его интереса. Но человек берется не в
плоскостном измерении гуманизма, а в измерении глубины, во вновь
раскрывающемся духовном мире. Теперь впервые открывается то царство
человеческое, которое именуется "достоевщиной". Достоевский окончательно
становится трагическим писателем. В нем мучительность русской литературы
достигает высшей точки напряжения. Боль о страдальческой судьбе человека и
судьбе мира достигает белого каления. У нас никогда не было ренессансного
духа и ренессансного творчества. Мы не знали радости своего возрождения.
Такова наша горькая судьба. В начале XIX века, в эпоху Александра I, быть
может в самую культурную во всей нашей истории, на мгновение блеснуло что-то
похожее на возрождение, была явлена опьяняющая радость избыточного
творчества в русской поэзии. Таково светозарное, преизбыточное творчество