"Нина Берберова. Облегчение участи" - читать интересную книгу автора

его блестело, только что вымытое, в глазах была ясность и синева - во всей
его внешности было что-то, что соответствовало этому утру, этому часу,
воздуху, погоде, - что-то здоровое, крепкое, напряженное и беспокойное.
Он еще не совсем привык к своему новому кварталу, куда переселился с
месяц тому назад. Местожительства свои Алексей Георгиевич менял довольно
часто, уезжал, не оставляя адреса. Это обычно совпадало с концом
какого-нибудь романа. "Красиво оборвать", "не взять последнего аккорда", так
называл он ликвидацию своих отношений с женщинами. Думая в последнее время
чаще по-французски, нежели по-русски, он и по-французски уже знал
всевозможные подходящие этому выражения. Они в то же время гораздо лучше
вязались с самим существом его романов, так как предметы романов были все
больше француженки - русских женщин Алексей Георгиевич не любил.
Дыхание его было смесью крепкого кофе и одоля. Он никогда не курил. В
голове был адрес одного крупного делового человека, домашний адрес - по
конторам Асташев старался не ходить. Алексей Георгиевич спешил, чтобы
застать клиента дома. Мысли шли в привычном направлении. Ранним утром он
бывал весь внимание. Предстоял трудовой день.
В киоске он купил газету - французскую предпочитал русской и правую
левой.
В автобусе была недурненькая, и он долго смотрел. Он был любопытен до
женщин, любил наблюдать за незнакомыми: как пудрятся, о чем говорят, как
поправляют волосы, как скрещивают ноги. Он вышел в пустынной, широкой улице,
где в этот час гуляли одни собаки да переговаривались друг с другом пасущие
собак горничные. Голубая, вся в локонах, овчарка, с пробритой спиной,
уступила ему дорогу.
Он шел вдоль садов. Ветер во всю шуршал листопадом. Черт возьми, какой
сад, какой домина! Белый особняк, черная дверь, - и уже ничего не слышно,
потому что ступаешь по такому мягкому, теплому, песочному, такому толстому и
ворсистому, что кажется - оставляешь следы, как в бархатной пыли.
В одном узком зеркале отразилось другое, и там, в том другом, он увидел
край накрытого стола, парок над чашкой, и чей-то локоть, и еще дверь, и уже
не знал, куда идти: в ту ли, через зеркала, или в эту, ближайшую, куда его
приглашала рука пожилого, бритого человека в лакейской куртке, с пенсне на
черном шнуре.
- Доложите: Асташев, - сказал Алексей Георгиевич, не меняя выражения
своего румяного лица. У него была фамилия, и он никогда не пытался объяснять
в прихожей, что она значит, зачем он пришел.
Кабинет был белый, как больничная палата, с белой кожаной мебелью такой
глубины, что диван и кресла только и ждали, как бы затянуть в свою топь
присевшего человека. В эту белизну ковра, кресел, телефона, стеклянного
письменного стола, из белой двери вошел человек громадного роста, крепкого
сложения, с мертвой скукой в лице. Он посмотрел на Алексея Георгиевича,
дернул головой в сторону и оперся о стол двумя кулаками, приготовясь
слушать.
- Задержу вас не более пяти минут, ни секундой более, - сказал Асташев
увесисто, серьезно, словно хотел в первом же слове выразить, как он молод и
как солиден, а голубые глаза чистотой и прозрачностью говорили о честности,
о непосредственности, о православном крещении, о том, что еще немного, и
природа превратит их в глаза девушки, монастырки, беззаветно уступившей
судьбе. - Я позволю себе сообщить вам важную новость.