"Нина Берберова. Аккомпаниаторша (Повесть) " - читать интересную книгу автора

зимой он простудился и слег. В квартире его немедленно все пришло в упадок:
замерз водопровод, в комнатах было 2 градуса, в рояле лопнули струны, не
стало керосина. Из профсоюза прислали доктора. Я продолжала приходить каждый
день. Появились какие-то друзья, какие-то дамы. Появилась манная крупа. Меня
посылали к соседям за солью, я бегала в распределитель за повидлом... Потом
все кончилось: он умер на своих грязных простынях, на рваной серой
наволочке, и много было хлопот с похоронами, тяжел был этот уход за
мертвецом.
Я осталась без работы; валенки у меня были из ковра, платье из
скатерти, шубка из маминой ротонды, шляпа из диванной подушки, расшитой
золотом. Я могла жить, но могла и умереть - мне как-то все было безразлично.
Мама с любопытством и грустью приглядывалась ко мне. Митенька сопел и
засиживался поздно, глядя на то, как я штопаю, пью чай, играю или, не
обращая на него внимания, читаю. Однажды вечером Митенька пришел какой-то
сосредоточенный: Мария Николаевна Травина искала аккомпаниаторшу, не на
время, навсегда, в отъезд, может быть, за границу.
Сосредоточен Митенька был потому, что, во-первых, он старался дельно и
связно передать мне условия работы, а это, как все житейское, было ему
трудновато. Во-вторых, ему было жаль меня, жаль, что я уеду от мамы, от
него; он не любил никаких перемен в жизни.
Мама сначала растерялась. Может быть, для меня было бы лучше не
делаться учительницей музыки, стать аккомпаниаторшей, оторваться от нее,
жить по-своему? Я смотрела на нее. Это была уже старая женщина, ставшая за
последние годы низенькой и худенькой, с какими-то потухшими глазами, седая,
иногда вдруг терявшая нужные слова. Она не могла быть мне советчицей,
опорой. Я смотрела со стороны на себя - я ничем не могла помочь ей, я
когда-то была ей помехой в жизни, а сейчас не была утешением. Что-то смутно
говорило мне, что счастья от меня ей не будет никогда. Любила ли она меня?
Да, любила, но в любви этой была какая-то жалкая трещина, и когда она меня
целовала, мне все казалось, что она старается сгладить эту трещину - для
себя, для меня, для Митеньки, для Бога, не знаю для кого еще.
Я молчала. Митенька сидел, выложив руки на стол, и тянул свое
пояснение: мне предлагают место, постоянное место, с жалованием, с обедом;
меня повезут в Москву, в провинцию, я буду жить "как своя".
- Камеристкой? Компаньонкой? - вдруг с любопытством спросила я.
Митенька даже рассмеялся, улыбнулась и мама. Надо было радоваться, а
радости не было. Но часы вот тоже идут без радости, и дождь идет без
радости, а все-таки стойко... Как прекрасен Божий мир, и как в нем все
правильно устроено!
И вот я надела валенки из ковра и весь мой слегка маскарадный костюм
того времени, в котором я была похожа на вылинявшего, выцветшего подростка
азиатской кочевой породы, и отправилась к Марии Николаевне Травиной.
Петербург. 1919 год. Сугробы. Тишина. Холод и голод. Вспученный от
ячменной каши живот. Немытые месяц ноги. Окна, забитые тряпьем. Жидкая сажа
печки... Вхожу в дом. Огромный дом на Фурштадтской. Лифт висит. В нем -
замерзшие нечистоты. Дверь во втором этаже. Стучу. Никого. Звоню. На
удивление, звонит звонок. Открывает горничная в наколке и туфельках. Тепло.
Боже мой, тепло!.. Нет, этому поверить нельзя - натоплена огромная кафельная
печка, да так, что подойти нельзя. Ковры. Занавески. Живые цветы - гиацинты
синие - в корзине на столике. Коробка драгоценных папирос. Синяя, почти как