"Нина Берберова. Аккомпаниаторша (Повесть) " - читать интересную книгу автора

гиацинты, дымчатая кошка вытягивает высокую спину, увидев меня, и женщина,
почему-то в белом платье - или капоте (я не различаю), или это то, что
надевается под платье, - идет ко мне, улыбаясь, протягивая руку с розовыми
длинными ногтями. И чулки у нее розовые тоже. Розовые чулки!
Она была на десять лет старше меня и, конечно, этого не скрывала,
потому что она красива, а я нет. У нее высокий рост, свободно и естественно
развитое сильное и здоровое тело - я маленькая, сухая, на вид болезненная,
хотя никогда ничем не болею. У нее гладкие черные волосы, заложенные на
затылке узлом, - у меня волосы светлые, бесцветные, я стригу их и кое-как
завиваю. У нее круглое, красивое лицо, большой рот, улыбка неизъяснимой
прелести, черные, с зеленым отливом, глаза - у меня глаза светлые, лицо
треугольное, скуластое, зубы мелкие и редкие. Она ходит, говорит, поет так
уверенно, руки ее так спокойно и ровно сопровождают ее слова и движения, в
ней затаена какая-то горячесть, искра - Божия или демонская, - отчетливое
"да" и "нет". Вокруг меня, я это чувствую, иногда образуется туманное облако
неуверенности, равнодушия, скуки, в котором я дрожу, как дрожат ночные
насекомые в солнечном свете, прежде чем ослепнуть или замереть. И когда мы
выходили - она впереди, без всякой заученности, без напряжения, кланяясь,
улыбаясь, сияя красотой и здоровьем, и я сзади - всегда в слегка помятом
платье, чуть-чуть подсохшая, тоже кланяясь, пригибаясь и стараясь не так, а
эдак держать свои руки, когда мы выходили обе: "Ну чего ты еще хочешь? -
говорила я себе. - Ну чего ты еще хочешь в этой жизни? Посчитаться?
Поквитаться? Как? Да и с кем? Тише воды. Ниже травы. В этой жизни не
посчитаешься. А будущей-то ведь нету!"
Она усадила меня в кресло, взяла мои руки в свои, сама расстегнула мне
ворот, чтобы не было слишком жарко. Потом велела раздеться, позвонила
горничной и приказала подать чай. Она смотрела на меня с невыразимым
вниманием, забота была в ее глазах, забота и любопытство. Сначала она только
спрашивала: сколько мне лет, какая я, что я люблю, согласна ли я уехать с
ней, если понадобится? Потом, когда принесли чай, она налила себе и мне,
положила мне на тарелку тонкие ломтики белого хлеба, намазанные маслом и
покрытые ветчиной и сыром, и стала говорить сама, слегка повернувшись в
сторону, чтобы не смущать меня. И я ела, ела, ела.
- Я давно знаю по имени вашу маму, Сонечка, - говорила она, - я буду
звать вас Сонечкой, потому что вы еще совсем девочка, и это, может быть,
если быть откровенной, единственное, что меня в вас пугает, нет, не пугает,
а беспокоит немножко. Не будет ли вам со мной скучно? Не захочется ли вам
домой, в Питер - ведь мы можем уехать далеко, очень далеко... Вы, наверное,
и не представляете себе, как далеко. Я много работаю, четыре часа в день
непременно, что бы ни было, без поблажек для себя самой, а значит и для вас.
Потом концерты. Ведь это будет настоящее турне, Сонечка, первое мое
настоящее турне, и оно должно быть удачным.
Я сделала движение.
- Меня знают только в Петербурге, - продолжала она, заметив это. - Я
хочу большего. Я очень честолюбива. Без честолюбия не бывает таланта; надо
быть честолюбивой, Сонечка, и я вас этому научу.
Я вздрогнула, но на этот раз она не заметила ничего.
Она говорила. Я слушала. Я понимала, что жизнь нас может связать на
долгие годы, что разговор этот не повторится - бывает так: чем люди более
сживаются друг с другом, тем вернее пропадает у них потребность говорить о