"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 1) " - читать интересную книгу автора

досталось их по два) было для нас большим праздником, но таким же праздником
было это для самого отца, для которого все, когда-то им в них зарисованное,
оживало при этом разглядывании. Каждую страницу он сопровождал ценнейшими
комментариями. Эти рассказы впрочем не касались наиболее интимных сторон его
жизни, речь шла больше о художественных впечатлениях или о затеях, которыми
он с товарищами тешился, например о том празднике, который был устроен в
честь посетившего Рим К. А. Тона, для которого папа и Штернберг нарисовали
целый ряд очаровательных картин. Однако, по некоторым намекам,
чувствовалось, что папа там в Риме и в Орвието оставил и частицу своего
сердца, что там у него, полного молодости и сил - были и романические, и
довольно даже серьезные переживания. Самым счастливым периодом как будто бы
были именно те годы, которые он провел в Орвието, где он устроился своим
хозяйством... Холод бывал зимой чудовищный, в качестве освещения служила
лишь одна лампа - лучерна о трех фитилях без абажура и стекла - и все же
папе и там удалось создавать тот уют, который он умел распространять вокруг
себя. Работал он не только днями, но и вечерами. Тончайшие свои
акварелированные чертежи, в которых иногда передан с абсолютной точностью
каждый камушек мозаик "Космати" (Предельной тонкостью отличается акварельный
чертеж, изображавший надгробный памятник папы Адриана V-го в Витербо.), он
как раз делал при свете этой примитивной лампы. Удивительнее всего, что
подобные упражнения не помешали папе сохранить безупречное зрение до
глубокой старости и еще за год до смерти папа мог чертить и раскрашивать
точно ему не восемьдесят четыре, а двадцать четыре года.
И в позднейшие времена папа заносил на бумагу все, что его поражало,
радовало или смешило. Так к весьма замечательным альбомам принадлежат те,
которые были заполнены им в 1885 году, когда мы всей семьей гостили в имении
у сестры Кати, а также тот альбом, в котором он день за днем увековечил лето
1891 года, проведенное им в Финляндии. Где-то эти, оставленные в Петербурге,
чудесные серии - достойные фигурировать рядом с "Поездкой в Данциг" Д.
Ходовецкого?
У отца была столь сильная потребность изображать и запечатлевать, что
мне иногда думается, не была ли настоящим его призванием - живопись? Дня не
проходило, чтобы при всей своей занятости скучными служебными работами, он
что-либо не зарисовал, а нарисованное не раскрашивал. Технические его приемы
могли казаться несколько устарелыми (это были еще все те приемы, которыми
пользовались мастера начала XIX века), но сколько во всем было знания,
уверенности и меткости. Массы таких же акварельных рисунков иллюстрировали
его письма к детям и родным, и едва ли не прелесть этих виньеток послужила
причиной того вандализма, который был учинен теми, кто эти письма получали.
Вместо того, чтобы хранить эти замечательные во всех смыслах "документы",
мои братья, прельщенные картинками, вырезали их и наклеивали в отдельную
тетрадку, бросая текст, как нечто, недостойное хранения. Особенно
осчастливлены бывали такими иллюстрациями в письмах братья Николай, живший
вдали от Петербурга - в Варшаве, и Михаил - во время его кругосветного
плавания. Но наиболее замечательных два таких иллюстрированных письма моего
отца принадлежали дочери Федора Антоновича Бруни (впоследствии генеральши
Бентковской), которая получила их еще в бытность папы в Италии - тогда,
когда самой Терезине было не больше десяти лет. Папочка любил и впоследствии
вспоминать о когда-то поразившей его прелести этой девочки и, принимая в
расчет необычайную "детскость" всей его натуры, ничего нельзя найти