"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 1) " - читать интересную книгу автора

удивительного в том, что подобная корреспонденция могла завязаться между
крошкой и тридцатилетним молодым человеком. Где-то теперь и эти драгоценные
письма, украшенные через каждые пять строк чарующей виньеткой и хранившиеся
дочерью Терезы Антоновны.
Из всего сказанного совершенно ясно, что папа был самым уютным
человеком и, пожалуй, как раз эту черту уютности, скорее чуждую французам,
следует приписать тому, что на целую половину папа был немец. Папочка был
олицетворением Gemutlichkeit и, разумеется, если я сам знаю толк в этом,
если я, как мало кто, понимаю прелесть домашнего очага, если, читая Гофмана,
Штифтера или разглядывая Людвига Рихтера и Швинда, я испытываю своеобразное,
ни с чем не сравнимое, наслаждение, то это благодаря той "школе уюта",
которую я прошел, живя в обществе своего отца. Однако, в свое время я не
сознавал вполне всей этой прелести, не оценивал по должному выдавшегося мне
счастья. Мне казалось, что это так вообще полагается, что иначе быть не
может. Когда я вступил в неблагодарный возраст, я даже стал критиковать
особую атмосферу нашего дома и вносил в нее какой-то, нарушающий ее
гармонию, диссонанс. Но к двадцати годам мой бунт улегся совершенно, а к
моменту моего вступления в самостоятельную жизнь создание уюта стало моим
идеалом, осуществить который мне помогла моя жена.
Эта папина уютность имела два аспекта или два нюанса, смотря по времени
года и в зависимости от того, где пребывала наша семья. Один аспект был
зимний, другой - летний. Зимний уют имел своим центром папин кабинет, а в
нем папин письменный стол. На этом столе, стоявшем посреди комнаты под
висячей старинной медной лампой своеобразной формы, не только составлялись
скучные сметы или проверялись еще более скучные донесения папиных
подчиненных, но на нем же, расчищенном от всего лишнего, папа в виде отдыха
раскладывал пасьянсы, клеил очаровательные игрушки и акварелировал. На этом
же столе, рядом с большой бронзовой группой Лансере, изображавшей воз
чумака, стоял поднос, в желобах которого покоились карандаши, гусиные перья,
резинки и сургучи, а также фарфоровая чернильница совершенно особой формы. В
углу комнаты в зимнее время топился дровами и коксом камин.
Кульминационного пункта уют папочкиного кабинета в зимнюю пору достигал
во время вечерних семейных собраний. К этому моменту придвигался к
помянутому письменному столу другой квадратный стол и за ним устраивались
дамы - мамочка со своим рукоделием, ее подруга Елизавета Ильинишна Раевская,
тетя Катя Кампиона (сестра покойной жены дяди Кости), почти ежедневно
приходившая посидеть и кутавшаяся в серую оренбургскую шаль, сестра Катя, а
также другие родственницы. К дамам подсаживались мои братья, муж моей сестры
Камиллы, друзья дома - "Зозо" Россоловский, Артюр Обер или "Саша" Панчетта.
Иногда папа, не успев закончить свои служебные работы, продолжал свое дело в
присутствии дам, ничуть не отвлекаясь их разговорами, но в большинстве
случаев очередная работа к девяти часам была уже исполнена и тогда наступал
счастливый для папочки момент, когда можно было приступить к пасьянсам. За
другим письменным столом, тут же у окна, иногда образовывался второй кружок.
Там, вокруг фарфоровой лампы, собирались гостившие у нас внуки, там сиживал
и я, когда ко мне не являлись мои собственные гости, которых я обыкновенно
уводил в свою комнату.
Папина способность "работать на людях" была прямо изумительной. Он не
только мог продолжать начатое дело под чуть притушенный говор помянутого
дамского кружка, но он с ангельским терпением выносил и возню детей, часто