"Ален де Бенуа. Как можно быть язычником" - читать интересную книгу автора

Мишель Маффесоли, также придерживающийся "политеизма ценностей", о котором
говорит Макс Вебер (Le savant et la politique, UGE-10/18, 1971), определяет
язычество как "то, что, признавая политеизм действительности, учится не
гнуть спину перед "силой истории" или ее различными воплощениями и заменами"
(La violence totalitaire, PUF, 1979, p. 68).
Насущность язычества, таким образом, не подлежит сомнению.
Неоязычество, если оно существует, не является делом сект, как представляют
себе не только его противники, но и группы и кружки - иногда
благонамеренные, иногда неумелые, зачастую невольно комические и совершенно
маргинальные. Оно также не является "вывернутым христианством", которое
усвоило бы различные формы христианства - от системы обрядов до системы
предметов, чтобы создать нечто равноценное или противоположное им.
Сегодня нам представляется опасным не столько исчезновение язычества,
сколько его возрождение в примитивных или ребяческих формах, родственных той
"вторичной религиозности", в которой Шпенглср с полным основанием видел одну
из характерных черт гибнущих культур, и о которой Юлиус Эвола писал, что она
"соответствует в целом явлению уклонения, отчуждения, запутанного
возмещения, не оказывающему никакого серьезного влияния на действительность
(...), чему-то гибридному, вырождающемуся и умственно неполноценному"
("Оседлать тигра"). Все это требует некоторых объяснений.

 2

Прежде всего, язычество не является "возвратом в прошлое". Нет
оснований называть его "одним прошлым против другого прошлого" в
противоположность тому, что с легкостью пишет Ален-Жерар Слама (Lire, avril
1980). Оно не представляет собой желания вернуться в какой-либо "потерянный
рай" (это скорее иудео-христианская тема), а тем более, в противоположность
тому, что безосновательно утверждает Катрин Шалье (Les nouveaux cahiers, t
1979), к "чистому истоку".
Во времена, когда беспрерывно говорят о "корнях" и "коллективной
памяти", упрек в "пассеизме" отпадает сам собой. Каждый человек рождается
прежде всего как наследник; не может быть никакой самобытности отдельных
людей или народов без учета заинтересованными лицами того, что их породило,
источника, из которого они происходят. Точно так как гротескно звучали вчера
осуждения "языческих идолов христианскими миссионерами, поклоняющимися
своему собственному амулету, несколько комично звучат сегодня осуждения
"прошлого" (европейского) из уст людей, не перестающих хвастаться
иудео-христианской преемственностью и отсылать нас к "вечно современному"
примеру Авраама, Иакова, Исаака и прочих доисторических бедуинов.
С другой стороны, необходимо остановиться на значении слова "прошлое".
Мы сразу же отвергаем иудео-христианскую проблематику, которая делает из
прошлого определенно пройденную точку на прямой, неизбежно ведущей
человечество из райского сада в мессианские времена. Мы не верим в смысл
истории. Для нас прошлое является измерением, перспективой, которой наделена
современность. События являются "прошлыми" только постольку, поскольку они
вписываются в настоящее. Перспектива, открывающаяся в результате нового
представления нами самим себе этих событий, "преображает" наше настоящее
точно так же, как смысл, который мы им придаем, заново представляя их себе,
содействует их собственному преображению. Таким образом, "прошлое" неизбежно