"Пьер Бенуа. Соленое озеро " - читать интересную книгу автора

заочно приговорил меня к смерти. Его преемник, Арапин, подтвердил приговор.
Меня двадцать раз извещали об этом. Я попросил своих начальников, чтобы они
разъяснили мне линию моего поведения. Ответ их был с точки зрения здравого
смысла такой, какой я сам мог себе дать: "Задача ваша далеко еще не окончена
у павёнтесов и у шошоне. Кончайте ее. Потом будет видно, вернуться ли вам к
индейцам ута". Вот почему, сказав приблизительно все, что мне нужно было
сказать павёнтесам, я через две недели уеду из Соленого Озера, с тем чтобы
отправиться к шошоне. Пока на берега озера Севье наложен для меня запрет.
- Озеро Севье, - сказал Рэтледж. - Теперь я припоминаю, где я встретил
ваше имя. Это было по поводу дела Геннисона.
Глаза иезуита приняли печальное выражение.
- К сожалению, это правда, - сказал он. - Это было со всех точек зрения
печальное дело. Я уже сказал вам, что был сотрудником Фремона по изысканиям
дороги по 42 градусу. В 1849 году я отдал себя в распоряжение капитана
Стансбюри, которому была поручена топография долины большого Соленого озера.
Когда капитан Геннисон, которому было поручено изучение дороги по 39
градусу, прибыл в 1853 году в Салт-Лэйк, он немедленно осведомился обо мне.
Тогда я был в прекрасных отношениях с индейцами ута, по территории которых
проходила эта дорога. Ошибка моя состояла в том, что я верил, будто мне
удастся своим влиянием на индейцев принести пользу Геннисону и его
маленькому отряду. Был октябрь. Река Севье катила мутные серые воды между
бледными ивами, под плакучими ветвями которых бегали с жалобным писком
невидимые дрозды и мартыны-рыболовы. Временами слышался внезапный всплеск
нырнувшей выдры. Караван медленно продвигался. Никогда, никогда не
чувствовал я себя таким обескураженным! К вечеру между и вокруг повозок
зажгли огни. Потом залаяли собаки. Подъехали три индейских всадника. Они
приехали за мною, чтобы я пришел напутствовать их умирающего вождя.
Несмотря на дурные предчувствия, я поехал с ними. Вы понимаете, что я
не мог поступить иначе. Я так и до сих пор не знаю, хотели ли меня спасти
индейцы, или они только повиновались воле своего вождя. Когда после трех
часов ночной езды мы прибыли на место, вождь их был мертв; труп даже
окоченел. Я хотел немедленно уехать и присоединиться к каравану. Но шел
проливной дождь, мрак был, хоть глаз выколи. Я остался.
На следующий день рано утром я уехал. То, что я увидел, вернувшись в
лагерь, было в десять раз ужаснее описания американских газет. Когда
корреспонденты спрашивали меня, я сознательно ослаблял картину. К чему
подробное описание таких ужасов? Опрокинутые телеги догорали в это мрачное,
дождливое утро. Валялось девять трупов. Я узнал среди них Крейцфельда,
ботаника, и Геннисона, хотя омерзительные шакалы наполовину обгрызли им
лица. У Геннисона была отрублена и унесена рука и тело пронзено двадцатью
стрелами... Индейцы исчезли.
- Негодяи! - вскричал Рэтледж, сжимая кулаки.
Иезуит с упреком взглянул на него.
- Негодяи! Да, и я говорил сначала, как вы. Когда, два часа спустя, я
встретил группу индейцев, то выплеснул им в лицо мой гнев, мое негодование,
мое горе, в особенности мое горе, потому что надо понимать, что переносит в
подобный момент душа миссионера. Я им сказал, что еду сейчас к американским
властям, чтобы донести на них, что последствия будут ужасны... И они были
ужасны! Они покачали головами и, ничего не ответив, оставили меня...
- И... что же вы тогда сделали?