"Всеволод Бенигсен. Русский диптих" - читать интересную книгу автора

Но зал почему-то взорвался бурными аплодисментами. Покрасневший от
смущения секретарь стал собирать папки с документами. Довольные рабочие
потянулись к выходу. Это собрание так потрясло сидевшего в зале
корреспондента "Вечерней Москвы", что уже на следующий день в газете
появилась полная стенограмма этого знаменательного события. А, прочитав ее,
все московские и подмосковные заводы и фабрики, колхозы и учреждения
принялись проводить подобные собрания. Так "пзхфчщ" сделал свой главный и
решающий шаг - с газетных полос в народ. Детским лепетом казались теперь
первые робкие газетные статьи с цитатой Сталина - народные массы созрели для
нового почина. Собрания теперь проводились легко и без обычного
"добровольного" принуждения - люди сами спешили постановить, что "джвх будет
щызгы", а "взхкн решительно осуждает фщшц". Стенограммы этих бесконечных
заседаний бурной рекой стекались в Москву, где уже никто не знал, что со
всем этим половодьем делать. Тем более что зараза проникла и в последний
оплот "разума" - министерство госбезопасности. И это было воистину началом
конца. Теперь обвиняемые подписывали признания, состоящие из всяких шипящих
согласных, а следователи вынуждены были эти признания подшивать, а
обвиняемых выпускать, ибо сажать за всякие "щызвх" они не могли, а
интересоваться, что это значит, боялись - Сталин слов на ветер не бросает. В
деревнях теперь распевали частушки примерно такого содержания:

Захыдщ жвзэцэа
Тырцты, тырцты, хэзэха.

Все смеялись до коликов и веселились до утра.
Люди по всей стране как-то распрямились, стали держать себя уверенней.
Говорили на любые темы, не боясь ни наушничества, ни доносов. Да и доносы
теперь писали уверенно, не стыдясь и не терзаясь муками совести: "Такой-то
такой-то такого-то числа вслух щшкых и часто знрыв". И все. И донос написал,
и совесть не замарал. Кто там поймет, может, ты написал, что "такой-то
такой-то вчера вслух читал речь Сталина и часто восторженно цокал языком".
Доклады на всяких собраниях теперь импровизировали, а не читали по бумажке.
Причем никто не боялся оговориться или что-то напутать. Реакция зала была
всегда бурной. Люди хлопали и кричали что-то с мест. Кричали, естественно,
тоже какую-то абракадабру. Вслед за простым народом и чиновниками осмелела и
вечно испуганная интеллигенция. В их разговорах то и дело стали всплывать
запрещенные имена. Часто можно было услышать, что "Набоков зывх, а иногда и
дчащ" или "Мейерхольд ыфышц, хотя и здлыщ". Пробовали, конечно, что-то и
писать подобным языком, но редакции пока еще отвергали рукописи, объясняя
это тем, что язык этот слишком "простонароден", да и рвущиеся к славе
литераторы не могли толком объяснить, ни о чем их произведения, ни чем они
отличаются от других пишущих тем же языком. На этом фоне в самом выгодном
положении, как ни странно, оказались безродные космополиты с их пресловутой
пометкой "пзхфчщ". Чем больше в МГБ путались в шипящих согласных, тем меньше
у них было желания и времени заниматься еще и космополитами.

* * *

В конце февраля 53-го года Сталину неожиданно стало лучше. Двойника,
который временно замещал Сталина на публичных мероприятиях, быстро убрали "в