"Андрей Белый. Маски ("Москва" #3) " - читать интересную книгу автора

Бенедиктовых и Кукольников; далее: попеременно оплевывают "современники" -
Лермонтова; Гоголя Толстой-американец предлагает сослать в Сибирь; и Гоголь
с ревом почти бежит за границу от современных ему изъяснителей его; далее:
проплевываются - Достоевский, Гончаров; замалчивается Лесков; плев
продолжается весь XIX век, - вплоть до оплевания Брюсова, Блока (в 1900 -
1910 годах), гогота над Маяковским (1912 г.) и т. д.
Не все рождены быть популяризаторами завоеваний в сфере техники слова;
напомню: всегда достается тем, кто в процессе написания романа открывает при
романе еще лаборатории, в которых устраиваются опыты с растиранием красок,
наложением теней и т. д.
Из этого вовсе не следует, что я себя мню открывателем путей; я, может
быть, жалкий Вагнер, фанатик, праздно исчисляющий квадратуру круга; не мне
знать, добился ли я новых красок; но, извините пожалуйста, - и не Булгарину
XX века, при мне пребывающему, дано это знать; лишь будущее рассудит нас
(меня и поплевывающих на мой "стиль", мою технику); допускаю, что я
всего-навсего лишь... Тредьяковский, а не Ломоносов; но и Тредьяковские в
своих лабораторных опытах нужны; самодельные приборы, весьма неуклюжие,
предваряют усовершенствованные приборы будущего. Моя вина в том, что я не
иду покупать себе готового прибора слов, а приготовляю свой, пусть нелепый.
Я могу показаться необычным; необычность - не оторванность; необычное
сегодня может завтра войти в обиход, как не только понятное, но и как
удобное для использования.
Импрессионисты были непонятны до момента, пока кто-то не подсказал: вот
как их нужно смотреть; с этого момента - вдруг: непонятные стали понятны;
Ломоносов Сумарокову (как и иному из сегодняшних критиков) непонятен без
внятного, краткого урока о том, что звуковой жест вот в каком смысле играет
роль в культуре художественного слова; теперь всякому понятен термин
Шкловского "остраннение"; но применять сознательно принцип "остраннения" (в
учении о "далековатости" в выборе сравнений) начал Ломоносов за более чем
150 лет до Шкловского; непонятый в XVIII веке, он ясен - в XX.
Все это - вот к чему: я пишу не для чтения глазами, а для читателя,
внутренне произносящего мой текст; и поэтому я сознательно насыщаю смысловую
абстракцию не только красками, гамму которых изучаю при описании любого
ничтожного предмета, но и звуками до того, например, что звуковой мотив
фамилии Мандро, себя повторяя в "др", становится одной из главнейших
аллитераций всего романа, т. е.: я, как Ломоносов, культивирую - риторику,
звук, интонацию, жест; я автор не "пописывающий", а рассказывающий напевно,
жестикуляционно; я сознательно навязываю голос свой всеми средствами: звуком
слов и расстановкой частей фразы.
Периодическая речь - речь для произнесения; она распадается на своего
рода строчки, прерываемые паузами, после которых - голосовой подчерк;
произнося, я могу и подчеркнуть союз "и", и слизнуть его; я могу
скороговоркой оттенить побочность данной части фразы, как обертона,
ассоциации; и могу выделить два слова, если в них - смысловой удар; не одно
и то же: "хоррошая... погода"; и - "хорошая погода".
Из чисто интонационных соображений там, где мне нужно, моя фраза
разорвана так, что придаточное предложение, оторванное от главного, вылетает
на середину строки.
Когда я пишу: "И - "брень-брень" - отзывались стаканы", то это значит,
что звукоподражание "брень-брень" - случайная ассоциация авторского языка.