"Андрей Белый. Начало века (Воспоминания в 3-х кн., Книга 2) " - читать интересную книгу автора

Соединяла нас память об отсиживании в одном классе уроков
Павликовского. Гнусливый крик латиниста-тирана:
- "Бугаев, Владимиров, - я вас попрошу вон... Ян-чин..."
Соединяла память о подносящих нас к романтизму Жуковского рыканиях Л.
И. Поливанова; соединяли стояния перед полотнами Нестерова в "Третьяковке"
[Картинная галерея], когда мы, воспользовавшись пустым часом в гимназии,
драли с Пречистенки в Лаврушинский переулок, чтобы поделиться мыслями о
"чахлых" нестеровских березках. Соединяли прогулки по Кремлю, разглядывание
башенок.
Соединило по-новому естествознание: посещение "пар-ницы" Анучина; в
будущем - соединила жизнь.
И остались в памяти незабываемые беседы в Мюнхе-Не31, - перед старыми
мастерами - Грюневальдом, Воль-гемутом, Дюрером, Кранахом, где Владимиров
прочитывал мне лекции об отличии перспективы у итальянцев и немцев; лекции
переходили в демонстрацию, ибо Грюневальд висел - под носом; итальянцы же
висели через залу; мы выходили из Старой Пинакотеки и шли коротать день в
золото листьев Английского парка, а вечером вместе посиживали в кабачке
"Симплициссимус", изучая чудачества Шолома Аша, бас пролетарского поэта,
Людвига Шарфа, и постный нос, торчавший из-за копны волос, Мюзама,
анархиста, будущего деятеля эпохи советов в Баварии.
Гимназическая пара, Владимиров и Бугаев, в университете, став
тройкой, - Владимиров - Петровский - Бугаев, - к 1901 году стала и центром
стягивающегося кружка.
И А. П. Печковский возникает четвертым между нами. Печковский,
студент-органик, высокий, стройный, бледный, с небольшой русой бородкой и
большими голубыми глазами, - тихий, добрый, мечтательный и застенчивый
(из-за глуховатости), как-то самопроизвольно возник рядом; где обсуждались
проблемы литературного письма, там поднимался его уверенный в себе голос; и
он, о чем бы речь ни зашла, высказывал тонкие, умные суждения; не успевал
еще выйти на рынок немецкий перевод последней повести Гамсуна или
Стриндберга, а уж Печковский, ее проштудировав, обстоятельно нам докладывал;
он был в курсе проблем и "Мира искусства", и "Скорпиона", и английского
журнала "Студио", и немецкого "Блеттер фюр ди Кунст"; ему стал я прочитывать
рукописные стихотворения Блока в химической чайной; и он стал "блокистом" за
много лет до моды на Блока.
Естественно появился он у Владимирова, у меня; мы считали его в
"аргонавтах"; развивающаяся глухота во многом закупорила его; он глухо
замкнулся, что-то переводил, переживал какие-то трагедии, исчезая надолго и
вновь появляясь; с его взволнованных губ срывались тихие речи о внутреннем
покое, о Рейсбруке:33 и - незаметно след его на моем горизонте потух; он,
как тихая звездочка, беззвучно выкатился из нашего зодиака, слетая в свою,
ему ведомую тьму (для него, быть может, и свет), никого не оповестив о своих
падениях иль достижениях; никого не обидел, ничто не нарушил, многим оказал
услугу; и - ушел.
Память с благодарностью останавливается на этом добром, благородном,
чутком, начитанном молодом человеке.
Не он внешне блистал среди нас, а Лев Львович Кобы-линский, в те же
годы примкнувший к нам и ставший душою кружка;34 он был и литературно и
социологически образован; изумительный импровизатор и мим, он превращал то в
фейерверк, то в лекции, то в вечера "смеха и забавы" наши "аргонавтические"