"Андрей Белый. Начало века (Воспоминания в 3-х кн., Книга 2) " - читать интересную книгу автора

году около Владимирова, - кружка, в котором давали тон студенты
естественники и математики, я поминаю не деятелей литературы, а - закваску,
на которой всходили во мне мысли о символизме; наш кружок излучал атмосферу
исканий, ниоткуда не вывозя идей и не спрашивая, что думает в парижском кафе
Жан Мореас, как отнесся бы к нам Гурмон и чем занимались молодые люди при
Стефане Георге;40 мы не считали себя символистами от Берлина, Парижа или
Брюсселя; и в этой непредвзятости от канонов символизма - увы! - уже
звучавших в "Скорпионе", которого хвост едва начинал просовываться в нашу
среду, я вижу силу того не отложившегося в канонах литературы
"аргонавтизма", которого девиз был - везде и нигде, сегодня - здесь, а
завтра - там; сегодня палатка - у Владимировых, завтра - две палатки: у них,
у меня; потом - четыре палатки: у меня, у них, у Астрова, в "Доме песни",
чтобы в 1907 году не иметь нигде пристанища, но иметь энное количество
ячеек: и в "Весах", и в "Доме песни", и в Религиозно-философском обществе, и
в "Свободной эстетике", и в "Художественном кружке"; все это - острова, а
"Арго" плавает между ними.
При встречах с литераторами того времени, выступавшими от литературных
штампов, я испытывал смесь конфуза и гордости: конфуза перед Максимилианом
Шиком, явившимся от Георге , из недр германского модернизма, носившего
пробор с "шиком", монокль с "шиком", читавшего стихи с "шиком"; я чувствовал
себя бедным провинциалом, москвичом, которого ногу замуровали в
лакированный, берлинский ботинок, - с лаком и с "шиком"; в ботинок мне узок:
жмет ногу; и я, сидя с Шиком, морщусь от невыносимой боли, испытывая узость,
сжатость, стиснутость: не так повернулся, не по Стефану Георге, уронил
достоинство поэта-жреца, не так потянул из соломинки, и... соскучился с
шикарным Шиком из Берлина по проблемам культуры, по... не шикарному
Малафееву, по Петровскому, с уютом носящему протертый картузик, принявший
форму "утки"42.
Все, что писал в эпоху 1903 - 1910 годов, писал, разумея не себя, а
"мы" коллектива, участники которого не были, так сказать, "прописаны ни в
одной группировке": от символизма; многие удивились бы, прочтя эти строки:
- "Как, я был... символистом?"
- "Да, товарищ, в моем сознании вы были им!" Петровский - музеевед,
переводчик; Малафеев - врач; Д. И. Янчин - преподаватель математики,
покойный Челищев был музыкантом и математиком; Печков-ский - переводчиком;
С. Л. Иванов - ныне профессор; имена их не гремят в истории новейшей русской
литературы; между тем: именно эти имена звучат мне, когда я вспоминаю
путешествие в страну символизма, совершенное в юности на "Арго", который бил
где-то золотыми крылами;43 и этот бой отразился мне боем сердца; с 1901 года
я уже имею встречи: с Брюсовым, Бальмонтом, Максимилианом Волошиным;44 не
они сделали символистом меня.
Оформление не всегда соответствует становлению; об "оформителях"
символизма читайте в "Энциклопедии"; Пиксанов вам покажет, где раки
зимуют;45 и там вы не встретите мною перечисленных лиц; явление,
отпрепарированное "историком", ложится в страницу книги одной плоскостною
проекцией; где - третье измерение, которому имя - "жизнь"? Литературные
веяния в такой истории литературы - не "веют". Они там столь же похожи на
самих себя, сколько похожа схема статистического сектора распространения,
скажем, роз на... цветок розы.
Мой "Станкевич" - веявшая мне атмосфера культурной лаборатории кружка