"Генрих Белль. Пока смерть не разлучит вас" - читать интересную книгу автора

предавал земле.
Возможно, ради нее он пожертвовал какой-нибудь деловой встречей
(предположим, переговорами о слиянии с фирмой "Табуреттер и Табуреттер", где
ему надлежит решать кадровые вопросы), но неужто он и в самом деле ради
нескольких стульев пропустит переговоры со своими Табуреттерами? Он не
понял, не осознал того, что она не испытывает к нему никакой ненависти, что
ей от него ничего не нужно, что он ей не просто безразличен, он чужой,
некто, кого она когда-то знала, за кого когда-то вышла замуж, но кто стал
совсем другим. Им удалось все - карьера и обустройство дома, все, кроме
одного-единственного: остановить смерть, и умер не только он, но и она тоже;
ей не удавалось даже воспоминание о нем. И, возможно, все эти церковники и
чиновники не могут и не желают осознать, что это "Пока смерть не разлучит
вас" подразумевает вовсе не смерть физическую, или, вернее, смерть до
физической смерти, а всего лишь состояние, когда в супружескую спальню
входит совершенно посторонний человек и требует исполнения обязанностей, на
которые у него больше нет никаких прав. Роль суда, оформляющего это
свидетельство о смерти, которое он называет расторжением брака, столь же
второстепенна, как и роль священника или чиновника: никому не дано оживить
мертвых и отменить смерть.
Она бросила сигарету, затоптала ее и энергичным жестом отвергла его
предложение окончательно. Обсуждать больше нечего, а уж куда он собирается
ее отвезти, ей прекрасно известно - в кафе, что в парке Гайдна[4], где
именно сейчас кельнерша-турчанка расставляет по столам крохотные медные
вазочки, а в каждой по тюльпану и гиацинту, и расправляет скатерти, и именно
сейчас в глубине кафе еще что-то пылесосят: он его всегда называл "кафе
воспоминаний"; добавлял покровительственно, что оно "ничего себе, не
изысканное, конечно, а уж тем более не аристократическое". Нет, она
повторила свой жест - окончательный отказ - раз, другой, пока он, покачав
головой, наконец не сел в свою красную машину, вырулил со стоянки и, ни разу
не кивнув ей больше, уехал, как всегда, "осторожно, но энергично".
Не было еще и половины десятого, и она наконец-то могла спуститься
вниз, купить газету и войти в кафе напротив. Хорошо, что он уехал. У нее
оставалось время, и надо было еще кое-что обдумать. В двенадцать, когда
малыш придет из школы, она приготовит ему оладьи с вишневым компотом, а к
ним - помидоры-гриль, он их так любит; потом она с ним поиграет, поможет
сделать уроки, они сходят в кино, а может, даже в парк Гайдна, чтобы
выяснить, окончательно ли умерли воспоминания. Когда он будет есть компот,
оладьи и помидоры, то наверняка спросит, не выйдет ли она снова замуж, а она
ответит: нет, нет! С нее хватит и одной смерти. И еще он спросит, не станет
ли она снова работать у Штресселя, где он мог бы в задней комнате делать
уроки или играть с лоскутками-образцами материй и где этот славный господин
Штрессель иногда ласково гладил бы его по голове. Нет, нет.
Скатерть на столике в кафе нравилась ей, была приятна на ощупь - чистый
хлопок, темно-розового цвета в серебристую полоску, и ей вспомнились
скатерти в кафе в парке Гайдна: первые, семь лет назад, были цвета спелой
кукурузы, довольно грубые, потом зеленые с набивными маргаритками и
напоследок ярко-желтые, однотонные с бахромой, и он беспрестанно перебирал
(и перебирал бы сегодня) эту бахрому и пытался ей втолковать, что она и в
самом деле имеет право на известную компенсацию, как минимум в пятнадцать
или, может, даже в двадцать тысяч марок, которые он без труда может (и ведь