"Генрих Белль. Хлеб ранних лет" - читать интересную книгу автора

Хедвиг, которые она вынула и бросила как попало на стулья и на стол; я без
труда прочел название книги, напечатанное четкими красными буквами по серому
фону: "Учебник педагогики". Хедвиг стояла между кроватью и окном, руки ее
были опущены, а кисти слегка сжаты, как у человека, который собирается
барабанить, но еще не взял палочки. Я смотрел на нее, но думал совсем не о
ней, я думал о том, что рассказывал мне подмастерье Виквебера, с которым я
был неразлучен в первый год ученья. Его звали Греммиг, он был высокий и
худой, и его рука - от кисти до локтя - была сплошь покрыта рубцами от
осколков ручной гранаты. Во время войны он иногда закрывал полотенцем лица
женщин в минуту близости с ними; и я поразился тогда, что его рассказ почти
не ужаснул меня. Только сейчас, шесть лет спустя, стоя напротив Хедвиг с
цветами в руках, только сейчас я ужаснулся, и то, что говорил Греммиг,
показалось мне страшней всего когда-либо слышанного мною. Подмастерья
рассказывали мне много гадких историй, но никто из них не закрывал лицо
женщины полотенцем; и те, кто не делал этого, представлялись мне теперь
невинными младенцами. Лицо Хедвиг - ни о чем другом я не мог думать!
- Уходите, - сказала она. - Уходите сейчас же.
- Да, - ответил я, - я уйду.
Но я не уходил; то, что я хотел сделать с ней, я еще никогда не делал
ни с одной женщиной; для этого существует множество названий, множество
слов, я узнал почти все эти слова, когда был учеником и жил в общежитии,
слышал их потом в техникуме от своих товарищей; но ни одно из этих выражений
не подходило к тому, что я хотел с ней сделать, и я до сих пор ищу нужное
слово. Слово "любовь" не в состоянии выразить всего; быть может, оно просто
лучше других выражает суть дела.
На лице Хедвиг я читал то же, что можно было прочесть на моем, - испуг
и страх, ничего похожего на то, что зовут страстью, но одновременно все, что
искали и не нашли мужчины, рассказывавшие мне о себе; и внезапно я понял,
что даже Греммиг не был исключением: за полотенцем, которое он набрасывал на
лицо женщины, он искал красоту; и теперь мне казалось, что стоит Греммигу
снять полотенце - он нашел бы ее. Медленно исчезала тень, упавшая с моего
лица на лицо Хедвиг, - и вот показалось ее лицо, то самое лицо, что так
глубоко врезалось в мое сознание.
- Теперь уходите, - сказала она.
- А цветы вам нравятся? - спросил я. - Да. Я положил цветы на ее
постель, прямо в бумаге, и наблюдал за тем, как она разворачивала их,
поправляла бутоны, трогала зелень. Можно было подумать, что ей каждый день
дарили цветы.
- Подайте мне, пожалуйста, вазу, - произнесла она, и я подал ей вазу,
стоявшую на комоде у двери, возле которой я остановился; Хедвиг сделала
несколько шагов мне навстречу, и, когда она брала вазу, я на секунду
почувствовал прикосновение ее руки; и в эту секунду я подумал обо всем, что
мог бы сейчас предпринять: я мог бы привлечь ее к себе, поцеловать и не
отпускать, но я не сделал ничего такого, я встал опять спиной к двери и
наблюдал за тем, как она наливала в вазу воду из графина и ставила туда
цветы; ваза была из темно-красной керамики, и, когда она поставила ее на
окно, цветы выглядели в ней красиво.
- Уходите, - повторила она, и, не говоря ни слова, я повернулся,
открыл дверь и вышел в переднюю. В передней оказалось темно, потому что там
не было окна, только сквозь матовое стекло входной двери проникал сумрачный