"Генрих Белль. Хлеб ранних лет" - читать интересную книгу автора

только волосы матери были темные; но когда отец показал мне дома негатив,
казалось, что на нем изображена беловолосая негритянка, стоящая перед
высоченными грудами угля. Я возмутился, и объяснение химического процесса --
кстати, не очень сложное - меня не удовлетворило. Я думал - и думаю по сю
пору, - что несколькими химическими формулами, растворами и солями ничего
нельзя объяснить, зато выражение "камера-обскура" произвело на меня
ошеломляющее впечатление; потом, чтобы успокоить меня, отец сфотографировал
мать в нашем городе в черном пальто на фоне груд угля; но на негативе я
увидел беловолосую негритянку в белом пальто на фоне бесконечно высоких
снежных вершин; темным выглядело только то, что в действительности было
светлым - белое лицо матери, а ее черное пальто и груды угля - все
казалось таким светлым, таким нарядным, словно мать, улыбаясь, стояла на
снегу.
После этого второго снимка мое возмущение не уменьшилось; с тех пор
фотография никогда меня не интересовала; мне всегда казалось, что снимки не
следует печатать с негативов, потому что готовые фотографии меньше всего
походили на них: я хотел смотреть только на негативы; и еще меня очаровывала
темная каморка, где отец при красном свете купал негативы в каких-то
таинственных ванночках до тех пор, пока снег становился снегом, а уголь --
углем, но это был плохой снег и плохой уголь... зато мне казалось, что на
негативе снег был хорошим углем, а уголь - хорошим снегом. Отец попробовал
успокоить меня, сказав, что единственно верный снимок всего существующего
находится в неведомой камере-обскуре - в божественном разуме; но и это
объяснение я счел тогда слишком простым, потому что слово "бог" было тем
громким словом, за которым взрослые пытались все скрыть.
Но здесь, стоя на этом тротуаре, я, по-моему, понял отца: я знал, что
уже изображен на каком-то снимке именно здесь, глубоко под толщей серой
воды; этот снимок существовал, и я жаждал его увидеть. Если бы кто-нибудь
заговорил со мной по-английски, я смог бы ответить ему на том же языке; и
здесь, на тротуаре, перед домом Хедвиг, мне стало ясным то, что я всегда
боялся уяснить себе, о чем всегда стеснялся рассказывать: мне стало ясно,
как бесконечно важно для меня прийти на вечернюю мессу до начала освящения
даров и сидеть в церкви до тех пор, пока она не опустеет, сидеть так долго,
пока церковный служка не начнет демонстративно звенеть связкой ключей,
подобно официанту, который демонстративно ставит стулья на стол, когда хочет
уйти домой; и грусть, с какой люди покидают ресторан, напоминает грусть,
владеющую мной, когда меня выгоняют из церкви, хотя я грихожу туда в самую
последнюю минуту. Мне казалось, я понял то, чего никак не мог понять раньше:
понял, что Виквебер мог быть в одно и то же время и набожным человеком и
подлецом и что все это было настоящим - и его набожность и его подлость; и
я расстался со своей ненавистью к нему, как ребенок расстается с воздушным
ща-риком, который он все воскресенье судорожно удерживал в руке и вдруг
отпустил, чтобы посмотреть, как он будет подниматься в летнее небо,
становясь все меньше и меньше, пока не исчезнет совсем. Я даже услышал
легкий вздох, с которым улетела моя ненависть к Виквеберу.
- Улетай, - подумал я и на секунду, выпустив из виду дверь, попытался
проследить взглядом за моим вздохом, и в эту секунду там, где жила моя
ненависть, образовалось пустое пространство--невесомое ничто; казалось, оно
держало меня на поверхности, как пузырь держит рыбу; но это длилось всего
мгновение, а потом я почувствовал, что пустота во мне заполняется чем-то