"Генрих Белль. Хлеб ранних лет" - читать интересную книгу автора

женщине, которая так плакала в телефон.
Вдруг на мое плечо опустилась рука Вольфа: я ощутил ее тяжесть, как
ощущал тяжесть водяной толщи; скосив глаза налево, я даже увидел ее - то
была рука, несчетное число раз предлагавшая мне сигареты и несчетное число
раз бравшая их у меня, честная и энергичная рука; при свете мартовского
солнца я разглядел обручальное кольцо, блестевшее на пальце. По тому, как
тихонько вздрагивала рука, я понял, что Вольф смеется - своим тихим,
глубоким, булькающим смешком, каким он смеялся в техникуме над остротами
нашего учителя, - и, прежде чем обернуться к нему, я на мгновение
почувствовал то же, что чувствовал когда-то, когда отец уговорил меня пойти
на встречу со старыми школьными товарищами: вот они сидят передо мной --
товарищи, с которыми я провел три, четыре, а то и все девять лет, мы вместе
спасались в бомбоубежище, когда вокруг падали бомбы; контрольные работы были
для нас сражениями, где мы бились бок о бок; мы вместе тушили горящее здание
школы, бинтовали и уносили раненого учителя латинского языка; вместе
оставались на второй год; и казалось, что все эти события свяжут нас друг с
другом навек, но мы совсем не были связаны друг с другом, а не то чтобы
навек; и единственное воспоминание о тех временах - неприятный вкус во рту
после первой тайком выкуренной сигареты; а тогда на вечере мне хотелось
взять за руку кельнершу, разносившую пиво, кельнершу, которую я хотя и видел
первый раз, вдруг принял за старую знакомую, почти такую же близкую, как
мать; особенно в сравнении с неприязнью к тем людям, чья мудрость
исчерпывается утратой идеалов, которых они никогда не имели; и идеалы
начинаешь любить только потому, что их утратили все эти злосчастные глупцы,
слегка привирающие, если спросишь их, сколько они зарабатывают в месяц, - и
внезапно тебе становится ясным, что твоим единственным другом был Юрген
Броласки, погибший еще в шестом классе; ты не сказал с ним и двух слов,
потому что он казался тебе тогда несимпатичным брюзгой; однажды в летний
вечер он утонул: его затянуло под плот около лесопилки, где ивы проросли
сквозь синий базальт набережной; там можно было в одних купальных трусиках
скатиться на роликах по цементной дорожке до самой воды, по дорожке, по
которой подымали бревна; между камнями набережной росла сорная трава, и
сторож, собиравший дрова для своей печурки, беспомощно говорил: "Хватит, ну,
теперь хватит". У худенького, угловатого Броласки не было роликов, его
купальные трусы были ярко-розового цвета - мать перешила их из нижней юбки,
-- и иногда мне казалось, что он плавает так долго, чтобы мы не заметили его
трусов; всего на несколько секунд он вскарабкивался на один из плотов,
обхватив руками колени, садился лицом к Рейну и смотрел на темно-зеленую
тень моста, которая по вечерам доходила до самой лесопилки; никто не видел,
как он спрыгнул в реку, никто не хватился его, до тех пор пока вечером мать
Юргена не начала с плачем бегать по улицам от дома к дому.
- Ты не видел моего мальчика? Ты не видел Юргена?
- Нет!
Отец Юргена Броласки стоял у могилы в ефрейторском мундире без орденов,
прислушиваясь к нашему пению: "Рано, брат, позвала тебя смерть в могилу.
Рано, брат..."
На встрече со школьными товарищами я думал только о Броласки и о белой
красивой руке кельнерши, на которую я так охотно положил бы свою руку; о
ярко-розовых купальных трусах Броласки, перешитых из нижней юбки матери, --
с широкой резинкой, как на женских чулках; Броласки исчез под темно-зеленой