"Генрих Белль. Хлеб ранних лет" - читать интересную книгу автора

отцу, и отец не говоря ни слова брал хлеб. В первый раз мы не захватили с
собой ни портфеля, ни бумаги, и отец понес хлеб под мышкой, а я молча шагал
рядом с ним, наблюдая за выражением его лица: оно было таким же, как всегда
-- радостным и гордым, и никто бы не сказал, как тяжело отцу все это. Я
попытался взять у отца хлеб и понести его сам, но он ласково покачал
головой. И потом, когда воскресными вечерами мы снова ходили на вокзал
отправлять матери письма, я всегда следил за тем, чтобы у нас был с собой
портфель. Наступили месяцы, когда я уже со вторника начинал мечтать об этом
добавочном хлебном пайке, пока однажды в воскресенье сам Фундаль не открыл
нам дверь, и по его лицу я сразу понял, что на этот раз мы не получим хлеба:
большие темные глаза булочника жестко смотрели на нас, тяжелый подбородок
напоминал каменные подбородки статуй; еле шевеля губами, он произнес:
- Я отпускаю хлеб только по карточкам, но и по карточкам я не отпускаю
его в воскресенье вечером.
Он захлопнул дверь у нас перед носом, ту самую дверь, что ведет сейчас
в его кафе, где собираются члены местного джаз-клуба. Я сам видел на этой
двери кроваво-красный плакат: сияющие негры прижимают губы к золотым
мундштукам труб.
А тогда понадобилось несколько секунд, прежде чем мы смогли взять себя
в руки и пойти домой; я нес пустой портфель, и его кожа совсем опала, как у
хозяйственной сумки. Лицо отца было таким же, как всегда: гордым и
радостным. Он сказал:
- Вчера мне пришлось поставить его сыну единицу.
Я слышал, как хозяйка мелет на кухне кофе, слышал, как она тихо и
ласково увещевает свою маленькую дочурку, и мне все еще хотелось лечь
обратно в постель и закутаться с головой одеялом; я вспоминал, как хорошо
было раньше: в общежитии для учеников мне прекрасно удавалось состроить
такую несчастную мину, что наш начальник капеллан Дерихе приказывал подать
мне в кровать чай и грелку, и, пока другие ученики спускались и завтраку, я
засыпал и просыпался только около одиннадцати, когда приходила уборщица
убирать спальню. Ее фамилия была Витцель, и я боялся сурового взгляда ее
голубых глаз, боялся ее рук - честных и сильных; заправляя простыни и
складывая одеяла, она обходила мою постель, словно постель прокаженного, и
произносила угрозу, которая до сих пор звучит устрашающе у меня в ушах: "Из
тебя толку не выйдет! Ничего из тебя не выйдет!"
Ее сочувствие после смерти матери, когда все стали обращаться со мной
ласково, - ее сочувствие было для меня еще тягостней. Но стоило мне, после
того как умерла мать, спять переменить профессию и место учения - мне
пришлось тогда целыми днями торчать в общежитии, пока капеллан не подыскал
для меня новую работу, и я либо чистил картошку, либо слонялся со щеткой в
руках по коридорам, - ее сочувствия как не бывало, и лишь только фрау
Витцель замечала меня, как снова произносила свою сакраментальную фразу: "Из
тебя толку не выйдет. Ничего из тебя не выйдет!" Я боялся ее, как боятся
птицу, которая с карканьем преследует тебя, и удирал на кухню под крылышко к
фрау Фехтер, где чувствовал себя в безопасности; я помогал ей солить капусту
и в награду за это получал добавочные порции пудинга; убаюкиваемый сладкими
песнями, которые распевали служанки, я рубил капусту большой сечкой.
Некоторые строчки песен, которые фрау Фехтер считала неприличными, например
такие, как "И оя любил ее всю ночку темную", служанки должны были
пропускать, мурлыкая себе что-то под нос. Однако гора капусты на кухне