"Генрих Белль. Самовольная отлучка (Авт.сб. "Самовольная отлучка")" - читать интересную книгу автора

на уплату церковных налогов мне не показывает. До сих пор они вместе со
старым Бехтольдом, моим тестем, ругательски ругают нацистов. Впрочем, эти
старички нашли себе еще одно занятие: они исследуют прошлое Кельна, его
пласты. День и ночь возятся в раскопе, который мой папаша вырыл у нас во
дворе и велел покрыть навесом; вполне серьезно, хотя и хихикая, они
уверяют, что открыли развалины храма Венеры. Теща моя - католичка на свой
особый, весьма милый лад; как и все кельнцы, она придерживается лозунга:
"Что такое католицизм, мы здесь сами знаем". Когда мне приходится
беседовать с ней на религиозные темы (как-никак я отец
двадцатичетырехлетней дочери, которая согласно горячему желанию моей
умершей жены была воспитана католичкой, но потом вышла замуж за лютеранина
и, в свою очередь, стала мамой трехлетней дочурки, которая согласно ее
горячему желанию воспитывается католичкой); так вот когда мы с ней
беседуем на эти темы и я на основе достоверных фактов доказываю, что ее
точка зрения не соответствует официальной позиции церкви, теща возражает
мне и при этом произносит сентенцию, которую я воспроизвожу не без
душевных колебаний: "Тогда, стало быть, сам папа римский ошибается". А
если при наших беседах присутствуют церковные должностные лица - чего
иногда не избежишь - и если они нападают на нее, мягко выражаясь,
своеобразное отношение к папе, она не отступает ни на шаг и ссылается на
нечто такое, что столь же трудно доказать, как и опровергнуть. "Мы,
Керкхоффы, - говорит она (моя теща урожденная Керкхофф), - всегда были
католиками по совести". Не мое дело разубеждать тещу. Для этого я ее
слишком люблю. Но чтобы еще усугубить путаницу в отношении этой любезной
особы (во время войны она как-то раз собственноручно спустила с лестницы
молодчика из полевой жандармерии, который выслеживал ее сына Антона -
дезертира; собственноручно, в буквальном смысле слова), я сообщаю еще одну
деталь для альбома "Раскрась сам": моя теща полтора месяца руководила
ультралевой ячейкой, пока не решила, что "это дело" не согласуется с ее
"католицизмом по совести", кроме того, она возглавляла и до сих пор
возглавляет молитвенный кружок.
Предлагаю покрасить фон хотя бы на одной из посвященных ей в альбоме
страниц голубым цветом; любой человек, изображавший небо над Неаполем,
хорошо знаком с этим цветом. А если читатель теперь "уж вовсе не знает,
что и подумать" о моей теще, значит, я достиг цели; пусть каждый хватает
цветные карандаши, коробку с акварелью или палитру и красит мою тещу в тот
цвет, который символизирует для него "нечто подозрительное" или даже
"скандальное". Лично я рекомендую пастельный красный с фиолетовым отливом.
Не стану распространяться больше о моей теще: она мне так дорога, что я не
хочу бросать на нее чересчур яркий свет; основные черты ее облика я
сохраню в своей личной камере-обскуре - памяти. Зато с удовольствием
сообщу ее внешние приметы: теща - женщина маленького роста, была когда-то
хрупкой, "но основательно раздалась в ширину", до сих пор поглощает кофе в
неимоверных количествах: в преклонных годах, семидесяти двух лет,
пристрастилась к курению. Со своими внуками обращается прямо-таки
"непозволительным образом": детей моего погибшего шурина Антона, который
был безбожником и "явно левым", двух молоденьких девиц восемнадцати лет и
двадцати одного года, она загоняет на кухню, сует им в руки четки и
молится с ними; детям моего второго, здравствующего и поныне шурина
Иоганна, которые воспитываются в ортодоксально-церковном духе,