"Эрве Базен. Масло в огонь" - читать интересную книгу автора

разгорается и светящимся своим фоном выдает идущую (или бегущую) к деревне
тень, которая обретает определенную форму, превращается в силуэт. Да еще
какой силуэт! Сперва обрисовывается голова - да-да - в круглой шляпе с
узкими полями, какие зажиточные крестьяне надевают на похороны или на
свадьбу. Затем возникают плечи и руки, воздетые к небу, точно у кюре,
возносящего молитву, - только заканчиваются эти руки двумя сжатыми кулаками.
А вот наконец появляется и вся фигура целиком, ни на что не похожая, ибо
скрыта она чем-то широким, развевающимся на ходу - не то платьем, не то
блузой, не то дождевиком... Зарево с каждой минутой все разгорается - вот
оно уже ярко-оранжевое, ослепительное в центре - и вдруг взметывается,
факелом устремляется в небо, отдавая во власть ветру длинные красноватые
нити... Огонь! Теперь уже точно. Это - огонь. Силуэт покачивается,
подрагивает. Но вот человек выпрямляется и в некоем подобии бешеной пляски
как бы сливается с объятым пламенем небом... Кажется, будто он радостно
загорается сам, вернее, будто сам он исторгает огонь, выдыхает пламя, сжимая
обеими руками грудь.
Понятно - обман зрения. Человек - если это вообще человек - не пляшет.
Он бежит. Бежит во весь опор, по-спортивному: раз-два - через поля; раз-два
- через луга. Во весь опор несется он вниз и бесследно исчезает в ночи, в то
время как близится, становится все явственнее неистовство меди, вопль трубы,
что там, внизу, возвещает о пожаре.

II

Труба, которая со времен оккупации, когда колокола снимали на
переплавку, заменяла в Сен-Ле набат, трубила вот уже около часа. Папа,
верно, вскочил при первых же ее звуках, потому что я даже не слышала, когда
он ушел. Ведь смолоду сон очень крепок. Но и меня в конце концов донял шум,
поднятый Рюо - нашим расклейщиком объявлений и глашатаем, который прошел
вверх по улице Анжевин, выдувая три резкие ноты у каждого проулка, под
каждой подворотней, отнимая мундштук ото рта, чтобы пройтись на чей-то счет
или просто выругаться перед затворенными ставнями. Я открыла глаза,
машинально вытянула руку. Слева, разумеется, никого: мамы нет дома - именно
сейчас она, должно быть, под ахи, охи и прищелкиванья языком торжественно
входит в гумно, затянутое материей в цветочек, неся нечто, высоко
вздымающееся на блюде - шедевр, который стоил двух дней работы и которого
ждали все приглашенные к Годианам на свадьбу (особенно молодежь, потому что
при мамином появлении все устремляются к ней и тогда можно стянуть подвязку
новобрачной).
- Папа! - крикнула я, вскакивая с постели.
Ответа, разумеется, не последовало. Впрочем, я его и не ждала. Я
натянула чулки... Смешно, но я всегда в первую очередь натягиваю чулки,
которые, как правило, свертываются и сползают вниз, пока я брожу в поисках
пояса. А найдя его, я, бывает, с трудом пристегиваю резинки. Вот и тогда у
меня никак ничего не получалось. Папа ушел. Папа - на пожаре. В самом пекле,
там, где всего опаснее, - как всегда. А Раленг и остальные - кроме Люсьена
Троша - наверняка уступают ему свою долю риска... Ни к чему менять ночную
рубашку на дневную! Засунем ее в штаны, сверху - юбка, свитер и куртка...
Застегнем "молнию" - ив путь! Ну, и ветер! Свет я погасила, но двери
запирать не стала - просто захлопнула их; в ушах еще звучали папины слова во