"Доналд Бартелми. Возвращайтесь, доктор Калигари" - читать интересную книгу автора

блюдечко и поставила его изысканно у своих ног. Я помню до сих пор его
прохладу после жаркой работы на бульваре, и как малина пятнала мой
намордник. Я сунулся лицом в твою ладонь, и вся твоя маленькая перчатка
порозовела и стала липкой, липкой и розовой. Нам было там уютно, в этом
кафе-мороженом, мы были хорошенькими, как картинка! Муж и жена!
Когда мы - в тот же вечер - возвратились домой, уличные фонари только
зажигались, насекомые только выползали наружу. И ты сказала, что в следующий
раз, ежели следующий раз воспоследует, ты наденешь туфли. Даже если тебя это
прикончит, сказала ты. А я ответил, что всегда буду готов сметать каштаны,
что бы ни случилось, пусть даже не случится ничего. И ты ответила, что
вероятнее всего это правильно. Я всегда был готов, сказала ты. Шикарно, что
ты это заметила. В то время я думал, что, быть может, никого шикарнее тебя
на всем белом свете не бывает, нигде. И я хотел сказать тебе об этом, но не
сказал.
А потом, когда стемнело, у нас состоялась наша вечерняя ссора. Весьма
обыденная, полагаю. Тема ее, объявленная тобою за завтраком и вывешенная на
доску объявлений, была "Малость в человеческом самце". Ты доказывала, что с
моей стороны это злонравие, я же оспаривал сие утверждение, доводом приводя
недостаток должного питания в юные годы. Я проиграл, что, разумеется,
правильно, и ты сказала, что ужина мне сегодня не полагается. Я уже, сказала
ты, набил себе брюхо мороженой малиной. Я уже, сказала ты, испортил своим
рвением хорошую перчатку, да и весьма приличные брюки. А я сказал: но это же
из любви к тебе! - и ты ответила: цыц! или завтрака тоже не получишь. А я
сказал: но ведь любовь правит миром! - и ты ответила: да и обеда тебе не
видать. А я сказал: но мы когда-то были друг для друга всем! - и ты
ответила: и завтрашнего ужина тоже.
Но, может быть, сказал я, хоть ириску? Значит, порть себе зубы сколько
влезет, сказала ты и набросала мне ирисок в постель. И вот так мы счастливо
уснули. Муж и жена! Разве что-нибудь сравнится, старушенция моя, с прежними
днями?
Незамедлительно вслед за сим коммерческим объявлением, или объявлением
сродни этому, Блумсбери ставил "Звездно-полосатый стяг" 80 или 100 раз из-за
его завершенности.
Допрашивая себя по этому поводу - каково управлять собственным радио, -
Блумсбери отвечал себе абсолютную правду: отлично. За этот период он передал
в эфир не только некоторые свои любимые слова, как то: ассимилировать,
амортизировать, авторизовать, амелиорироватъ, - и какие-то количества своей
любимой музыки (в особенности он был пристрастен вот к этой части, ближе к
концу, которая звучит так: та-та, та та та та та та та-а), но и серию
коммерческих объявлений большой силы, остроты и убедительности. Тем не
менее, хоть ему и удалось скрыть это от себя на непродолжительное время, он
осязал некоторую тщету. Ибо от нее так ответа и не поступило (нее, кто
фигурировал - и субъектом, и объектом - в его коммерческих объявлениях и
некогда, прежде чем его обменяли на радио, проживал в доме).
Коммерческое объявление об этом чувстве в тот период было таково:
- В тот замечательный день, день, не похожий на любой другой, в тот
день, если ты простишь мне, всех дней, в тот древний день всех древних дней,
когда мы были, как говорится, молоды, мы вошли, прошу прощения за
экстравагантность, рука об руку в театр, где демонстрировался фильм. Ты
помнишь? Мы сидели на верхнем балконе, и дым снизу, где люди курили,