"Дональд Бартельми. Critique de la vie quotidienne" - читать интересную книгу автора

- его друзей, и все улыбающиеся. "Тебя кто научил их делать? " - спрашиваю,
а он мне: "В школе научили". Я про себя обругал эту школу на чем свет.
Поинтересовался: "И что ты с ними собираешься делать? " - надо же показать,
что его затеи мне небезразличнны. "Может, по стенам развесим? " - предложил
мальчишка. "Ладно, развенсим, а почему нет? " Он говорит - а вид хитрющий
такой: "В напоминанье, что все помрем". Тут я его спрашиваю, зачем все маски
улыбаются: "Это нарочно так сделано? " Хмыкнул только да губы скривил,
этакая ухмылочка, прямо мороз по коже. "Я же тебя спрашиваю, зачем
ухмыляются? " - от этой их ухмылки у меня страх в сердце, а там и без того
страха хватает. "Сам поймешь", - говорит ребенок и грязным своим пальцем
тычет прямо в маски, проверяет, высохли или нет. "Сам пойму? - воскликнул я.
- Это что еще такое - сам пойму? " - "Ага, и пожалеешь", - отвечает и
смотрит на себя в зеркало, тоже с жалостью. Только я его опередил, я уже
жалеть начал. "Что значит пожалеешь? - заорал я. - Да я всю жизнь только и
жалею! " - "И есть с чего", - говорит он, а выражение у него уже не жалости,
мудрое у него на лице выражение. Боюсь признаться, дальше имело место
физичеснкое насилие над мальчишкой. Не буду про это, мне стыдно.
"У тебя в запасе семь лет", - говорю я Ванде. "Какие еще семь лет? " -
спрашивает она. "Те семь лет, на которые ты меня переживешь, согласно
статистике. И это будут полностью твои годы, можешь с ними делать все что
захочется. За все эти семь лет, обещаю, ты не услышишь от меня ни слова
критики, ни упрека". - "Дожить бы поскорее", - говорит.
Помню, какая Ванда утром. Я утром "Таймс" читаю, а она проходит сзади и
уже со вздохами, хоть полминуты не прошло как поднялась. Ночью я пил, и моя
враждебность вырывалась из своего укрытия, словно призрак, которонму
вставили реактивный мотор. Когда мы играли в шашки, я на нее так тянжело
смотрел, что она, бывало, забудет через три поля перескочить и поснтавить
дамку.
Помню, как я чинил мальчишке велосипед. Удостоился похвал у семейного
очага. Какой я добрый, вот таким и должен быть отец. Велосипед был
дешенвенький, за 29. 95 или что-то в этом роде, и седло на нем болталось,
манмаша как-то является из парка в ярости, дескать, ребенок страдает, а все
из-за того, что я палец о палец не желаю ударить, ну насчет седла. "Данвай
сюда, - говорю, - сейчас сделаем". Пошел в магазинчик, купил кусок трубы
полтора дюйма на два, подложил под седло, чтобы не съезжало вниз. Потом
шурупами прикрепил гибкую металлическую скобу дюймов восемь длиной от
сиденья к раме. Теперь седло и в стороны не уходило. Просто чудеса
находчивости. В тот вечер все со мною были такие обходительные, любящие
такие. Ребенок девять моих стаканчиков притащил, умничка такой, поставил на
столик у кресла и своей игрушечной рейкой выровнял, так что получинлась
прямая - не придерешься. "Спасибо, - говорю, - спасибо". И мы все улыбаемся
друг другу, все улыбаемся, как будто вздумали соревноваться, у кого улыбка
продержится дольше.
Я к ребенку в интернат однажды наведался. Папаш туда пускают по
оченреди, один папаша каждый день. Сидел на стульчике, вокруг дети бегают,
занимаются спортом. Принесли мне какой-то маленький пирожок. А потом совсем
крохотуля со мной рядом уселась. Говорит, у нее папа живет в Ангнлии. Она к
нему ездила, у него по всей квартире ползают тараканы. И мне захотелось
взять ее к себе домой.
После того как мы разъехались, пережив то, что называют состоянием