"Джон Барт. Плавучая опера" - читать интересную книгу автора

салонным, а настоящим коммунистом: листовки писал и на митинги ходил, продал
свою яхту, машину, на заводе Штуца сделанную, тоже продал - в общем, чуть не
всего, что было у него, лишился, жить-то надо было, а на что, если папаша
деньги ему давать перестал; каждый день Гаррисон по десять часов, не
разгибаясь, строчил да строчил пропаганду, линию партийную отстаивал, а
потом чушь эту дешевую распространял среди рабочих, и на мэковском
маринадном комбинате тоже распространял, и вместе с прочими агитаторами бока
ему мяли разные там штрейкбрехеры да подонки - среди них попадались служащие
мэковских заводов.
Они хорошую зарплату получали, и не нравилась им эта его
деятельность, - да, а вот в данный момент он как раз собрался сочетаться
браком с одной интеллектуалкой-большевичкой, ужас до чего грубошерстная
девица была, отродясь такого страшилища не видел, зато с идеологией у нее
комар носа не подточит, - в общем, насколько я при нашем знакомстве понял,
мозги у него тогда совсем скособочились, хорошо еще, что хватило соображения
в партию все-таки не записаться, чтобы членские взносы исправно платить, а
напугался он, как бы из-за этого его далеко рассчитанные планы не пошли
прахом.
Одно хорошо: Гаррисон, может и сам того не подозревая, выбрал в тот
вечер единственный способ расположить меня к своей персоне - сразу дал мне
почувствовать, как я ему нравлюсь. Человек он тогда был очень симпатичный,
да и сейчас таким остался, вот я и подумал: а почему бы подвижнику не
обзавестись другом, что в этом плохого? Сама эта полная чужеродность всего,
чем он увлекался, собственным моим интересам, если хоть что-то могло меня в
ту пору интересовать - впрочем, еще незадолго перед тем я следил за усилиями
социальных реформаторов с некоторым сочувствием, - с моей стороны
способствовала нашему сближению, он же, как впоследствии выяснилось,
пленился моим трансцендентным неприятием (его слова), которое я выказывал в
отношении вещей, для Гаррисона жизненно важных. Короче говоря, мы тут же
подружились и на рассвете, уже плохо соображая, пошли допивать ко мне -
топали по обсаженным можжевельником улицам Гилфорда мимо всех этих особняков
и горланили "Интернационал" по-французски.
За год, остававшийся до выпускных экзаменов, я его хорошо изучил. Сам я
по-прежнему оставался подвижником - еще года четыре буду играть эту роль, -
и, хотя бывало, что мы день напролет спорили с Гаррисоном до хрипоты, ни
мне, ни ему не хватало ума, чтобы вникнуть в логику оппонента. Упоминаю об
этом, поскольку с тех пор точно понял одно: все важные перемены взглядов
происходили в моей жизни не оттого, что я о чем-то основательно поразмыслил,
до чего-то нового додумался, а скорей в силу чистой случайности - вдруг
случалось нечто не имеющее ко мне прямого отношения, а просто вторгшееся в
мое существование, чтобы стать неотвязным, и тут я изобретал для себя
очередную роль, решив, что так надо. Гаррисон, боюсь, в ту пору всего лишь
перенимал интеллектуальный колорит, а кстати уж и манеры среды, в которой
вращался.
Вот хотя бы: когда в 1926 году мы расстались - я обзавелся практикой в
Кембридже, он уехал в Детройт, чтобы посодействовать тамошним партийным
газетам, - было у меня чувство, что к своим коллегам, тоже сочинявшим всякие
там листовки, он относится не очень-то безупречно, непоследовательно в
идеологическом именно смысле, и что я его на этом поймал. Да что говорить,
он этих коллег прямо-таки на дух не выносил, потому, казалось мне, и