"Анри Барбюс. Ясность" - читать интересную книгу автора

которого не омрачена ни яростью протеста, ни завистью; он снова принимается
за починку, как его отец и дед.
Я поднялся по ступенькам крыльца и толкнул нашу убогую дверь, на
которой единственный выступ - ключ. Дверь со скрипом открывается и
пропускает меня в темный коридор, где каменный пол постепенно превратился в
дорожку от принесенной на подошвах земли. Ударяюсь лбом о лампу, висящую на
стене; она погасла, облита керосином и воняет. Никогда этой лампы не видно,
и постоянно на нее натыкаешься.
И я, спешивший, неизвестно зачем, домой, замедляю шаг. Каждый вечер,
входя в дом, я переживаю нечто похожее на разочарование.
Прихожу в комнату, которая служит и кухней и столовой, и там же спит
моя тетя. Комната погружена во мрак, почти непроглядный.
- Здравствуй, Мам.
Вздох, затем всхлипывание несется с кровати, темнеющей перед бледным
квадратом неба в оконной раме.
Тогда я вспоминаю, что утром, после кофе, мы с тетей поссорились. Так
случается два-три раза в неделю. На этот раз все вышло из-за испачканного
стекла. Сегодня утром, выведенный из терпения неумолчным потоком ее жалоб,
я сказал какую-то грубость и ушел, хлопнув дверью. Значит, Мам плакала весь
день и, хлопоча по хозяйству, упивалась слезами. Затем, когда стемнело, она
легла и погасила лампу, чтобы усугубить и подчеркнуть свою печаль.
Когда я вошел, она чистила впотьмах картофель; картофелины рассыпались
и с глухим шумом перекатывались у меня под ногами среди разной утвари и
тряпья, разбросанного по полу. Как только я вхожу, тетя моя разражается
бурными слезами.
Не смея уже ничего сказать, я сажусь на свое обычное место в углу.
Я вижу, над кроватью, на занавесах, слегка затушевывающих окно,
вырисовывается тощая, закутанная в простыню фигура, точно палка под
полотном, ибо моя тетушка Жозефина - сама худоба.
В тишине она начинает понемногу подавать голос и причитать:
- У тебя нет сердца, нет, у тебя нет сердца, нет!.. Какое ужасное
слово ты мне сказал... Ты сказал: "Заткнись!" Ах, люди не знают, что я
терплю от тебя. Ах ты злюка! Ах ты грубиян!
Я молча слушаю эти слова, пропитанные слезами, капающими с ее лица,
тусклым пятном расплывшимися по бесцветной подушке.
Встаю, опять сажусь, говорю несмело:
- Ну, довольно, ну, кончено же...
Она вскрикивает:
- Кончено? О нет! Никогда это не будет кончено!
Простыней, затененной сумраком, она зажимает рот, закрывает лицо и,
вытирая глаза, свирепо качает головой, направо-налево, в знак того, что
обида не забыта.
- Никогда! Такое слово, как ты мне сказал, навсегда разбивает сердце.
Но все же мне надо встать, покормить тебя. Тебе ведь надо поесть. Я
воспитывала тебя, когда ты был маленьким (голос ее срывается); я всем
пожертвовала ради тебя, а ты обращаешься со мной, как с негодяйкой.
Я слышу стук ее босых ног, точно по плитам пола бегут два ящичка.
Глотая слезы, она ищет одежду, раскиданную по кровати и соскользнувшую на
пол. Она стоит, сливаясь с темнотой. Но все же я иногда отчетливо вижу ее
необычайно узкий силуэт. Она надевает лиф, кофту, и передо мной призрачным