"Оноре де Бальзак. Луи Ламбер" - читать интересную книгу автора

размышлений, он зачастую и вначале совершенно бессознательно бросал на
наставника взгляд, исполненный какого-то яростного презрения, насыщенный
мыслью, как насыщена электричеством Лейденская банка. Этот взгляд,
несомненно, раздражал учителя, и, оскорбленный беззвучной эпиграммой, он
стремился отучить ученика от этих молниеносных взглядов. Первый раз, когда
учитель оскорбился взглядом, поразившим его, как молния, он сказал фразу,
которую я запомнил:
- Если вы еще раз так взглянете на меня, Ламбер, вы получите ремень!
При этих словах все носы вздернулись, все глаза следили то за учителем,
то за Ламбером. Замечание прозвучало до такой степени глупо, что мальчик
снова бросил на учителя молниеносный взгляд. Так возникла ссора между
учителем и учеником, навлекавшая на Ламбера частые наказания ремнем. И это
заставило его понять подавляющую силу своего взгляда.
Бедный поэт с такими чувствительными нервами, иногда истеричный, как
женщина, угнетенный хронической меланхолией, так же болеющий своим гением,
как юная девушка любовью, которой она жаждет, еще не зная ее, этот мальчик,
такой сильный и такой слабый, оторванный Коринной от просторов родных полей,
чтобы попасть в матрицу коллежа, в которой каждый ум, каждое существо,
несмотря на свои способности, свой темперамент, должно приспособиться к
правилам, к форме, как золото вынуждено превращаться в монеты под прессом
чеканки, Луи Ламбер выстрадал все, что могло задеть его тело или его душу.
Он был прикован к скамье, закрепощен партой, избит ремнем, измучен
болезнями, оскорблен во всех своих чувствах, сжат петлей бедствий, и вся его
телесная оболочка мучительно страдала от бесчисленных тиранических
требований коллежа. Подобно мученикам, улыбавшимся во время пыток, он
ускользал в небеса, которые приоткрывала ему его мысль. Быть может, эта
внутренняя жизнь помогла ему заглянуть в тайны, в которые он так верил.
Наше свободолюбие, наши незаконные занятия, наше кажущееся безделье,
отупение, в каком мы жили, непрерывные наказания, отвращение к урокам и
"пенсумам" создали нам неоспоримую репутацию никчемных и неисправимых детей.
Учителя презирали нас, а товарищи, от которых мы скрывали наши незаконные
занятия, боясь их насмешек, выражали нам самое отвратительное пренебрежение.
Эта двойная недооценка была несправедлива со стороны учителей, но была
совершенно естественной со стороны соучеников. Мы не умели играть в мяч,
бегать, ходить на ходулях. В дни амнистии или если у нас случайно
оказывалась свободная минута, мы не участвовали ни в каких развлечениях,
принятых в это время в коллеже. Чуждые забавам наших товарищей, мы пребывали
в одиночестве, меланхолически сидя под каким-нибудь деревом во дворе. Поэт и
Пифагор были исключением, они вели жизнь за пределами общины учеников.
Присущие школьникам проницательный инстинкт и обостренное самолюбие
заставляли их чувствовать в нас душевную жизнь или более высокую, или более
низкую сравнительно с их жизнью. Отсюда у одних была ненависть к нашей
молчаливой аристократичности, у других - презрение к нашей никчемности. Эти
чувства возникли между нами вопреки нам самим, и, может быть, я разгадал их
только сегодня. Итак, мы жили, как две крысы, прячась в углу классной
комнаты, где были наши парты, и мы были вынуждены там сидеть и во время
уроков и во время перемен. Это исключительное положение должно было привести
и привело к войне между нами и детьми нашего отделения. Почти всегда забытые
всеми, мы существовали там спокойно, и такая жизнь нас наполовину
удовлетворяла; мы были похожи на два растения или два украшения, не