"Оноре де Бальзак. З. Маркас" - читать интересную книгу автора

встал, чиркнул спичкой и зажег свечу. Я снова взобрался на комод и увидел,
что Маркас сидит у стола и переписывает какие-то деловые бумаги. Его комната
была вдвое меньше нашей, кровать стояла в углублении стены, рядом с дверью.
Правда, коридор, кончавшийся у его каморки, не отнял у нее часть площади,
как в нашей комнате. Но участок земли, на котором стоял наш дом, был,
видимо, срезан с углов: наружная стена дома, примыкавшая к соседнему
владению, имела вид трапеции, а как раз в этом конце дома и находилась
мансарда Маркаса. В этой комнате не было камина - а только небольшая белая
изразцовая печка, вся в зеленых пятнах; труба ее выходила на крышу. На
прорезанном в трапеции окне висели дрянные рыжие занавески. Кресло, рабочий
стол и нищенский ночной столик - вот и вся мебель. Свое белье Маркас держал
в стенном шкафу. Обои на стенах были ужасающие. Очевидно, до Маркаса здесь
жил кто-то из прислуги. Я слез с комода.
- Что ты видел? - спросил "доктор".
- Взгляни сам, - ответил я.
На следующее утро, в девять часов, Маркас лежал в постели. Он успел
позавтракать дешевой колбасой: мы увидели на тарелке, среди крошек, остатки
этого хорошо известного нам продукта питания. Маркас спал. Он проснулся лишь
около одиннадцати часов, встал и вновь принялся за переписку бумаг; снятые
им за ночь копии лежали на столе. Уходя, мы осведомились внизу о цене
занимаемой им комнаты и узнали, что она стоит пятнадцать франков в месяц. За
несколько дней мы до мельчайших подробностей изучили образ жизни З. Маркаса.
Он переписывал различные бумаги, видимо, по столько-то за лист, и сдавал
свою работу посреднику, который жил во дворе судебной палаты и брал заказы
на переписку. Полночи Маркас работал, с шести до десяти спал, затем снова
занимался перепиской до трех, потом относил снятые им копии, обедал за
девять су у Мизере на улице Мишель-ле-Конт, наконец возвращался к шести
часам домой и тут же ложился спать. Мы убедились в том, что Маркас не
произносит за месяц и пятнадцати фраз: он ни с кем не разговаривал, не
разговаривал даже сам с собой в своей нищенской мансарде.
- Решительно, "развалины Пальмиры" безмолвствуют! - воскликнул Жюст.
Это молчание человека, наружность которого была столь внушительна,
таило в себе что-то глубоко знаменательное. Взгляды, которыми мы с ним порой
обменивались при встрече, говорили о том, что и ему случалось думать о нас,
как мы думали о нем, но на том дело и кончалось. Незаметно этот человек стал
для нас предметом горячего восхищения. Что было тому причиной? Мы и сами
затруднились бы сказать! Скрытые ли от всех простота и монашеское
однообразие его жизни, отшельническая ли его воздержанность или этот унылый
труд, который давал его уму возможность бездействовать или работать, по
желанию, и свидетельствовал об ожидании какого-то счастливого события, о
каком-то твердо установившемся взгляде на жизнь? Долгое время наши мысли
были заняты "развалинами Пальмиры", потом мы забыли о них: ведь мы были так
молоды! А там наступил карнавал, тот парижский карнавал, который отныне
затмит старинный карнавал в Венеции и через несколько лет будет привлекать в
Париж всю Европу, если только не помешают этому злополучны префекты полиции.
На время карнавала следовало бы допускать азартные игры; но тупые моралисты,
добившиеся запрещения этих игр, просчитались, как дураки; видно, они
согласятся терпеть это неизбежное зло лишь тогда, когда им будет доказано,
что миллионы франков, которые могли бы остаться во Франции, уходят в
Германию.