"Оноре де Бальзак. Музей древностей" - читать интересную книгу автора

чистейшим самопожертвованием. А перед братом она благоговела.
- Я умру девицей д'Эгриньон,- просто ответила она нотариусу.
- Для вас не может быть более достойного имени, отозвался Шенель,
полагая, что сделал комплимент.
Бедная девушка покраснела.
- Ты сказал глупость, Шенель,- заметил маркиз, одновременно и
польщенный словами бывшего слуги и недовольный, что они огорчили его
сестру.- Урожденная д'Эгриньон может выйти даже за Монморанси: у нас кровь
чище, чем у них. На гербе д'Эгриньонов - рыцарь в золотых латах и лев с
двумя алыми перевязями, и за девятьсот лет наш герб не изменился, оставшись
в точности таким же, как в первый день. Отсюда девиз "Cil est nostre" {Это
наш герб (лат.)}, принятый нашим родом на одном из турниров Филиппа-Августа;
отсюда рыцарь и лев.
"Я не помню, чтобы когда-нибудь встречал женщину, так сильно поразившую
мое воображение, как поразила его мадмуазель д'Эгриньон,- пишет Блонде,
которому современная литература обязана, между прочим, и этой историей. Я
был, правда, еще очень юным, почти ребенком, и, может быть, впечатления,
оставленные ею в моей памяти, обязаны яркостью своих красок тому влечению к
чудесному, которое присуще этому возрасту. Когда я видел еще издали, как
она, ведя за руку своего племянника Виктюрньена, не спеша идет по широкой
аллее, где я играл с другими детьми, меня пронизывало чувство, напоминавшее
действие гальванического тока, и, как я ни был юн, мне казалось, что во мне
пробуждается новая жизнь. У мадмуазель Арманды были рыжевато-каштановые
волосы, ее щеки покрывал легчайший, отливавший серебром пушок, который мне
страшно нравился, и я старался повернуться так, чтобы солнечный свет падал
на ее профиль; я отдавался обаянию ее мечтательных глаз с зеленоватым
оттенком, от взгляда которых меня бросало в жар. Я начинал кататься по
траве, делая вид, что играю, а на самом деле, чтобы оказаться как можно
ближе к ее маленьким ножкам и полюбоваться ими. Белизна ее кожи, тонкость
черт, чистые линии лба, изящество стройного стана каждый раз вновь поражали
меня, хотя я и не сознавал, что стан ее строен, лоб прекрасен, а овал лица -
совершенство. Я восхищался ею так же, как в этом возрасте молятся дети, сами
хорошенько не ведая о чем. Когда мои упорные взгляды, наконец, привлекали ее
вниманье и она спрашивала мелодичным голосом, казавшимся мне полнозвучнее
всех голосов на земле: "Что ты тут делаешь, мальчик? Отчего ты так смотришь
на меня?" - я подходил ближе, переминался с ноги на ногу, грыз ногти и,
наконец, краснея, отвечал: "Не знаю". А если случалось, что она гладила меня
белой рукой по голове и спрашивала, сколько мне лет, я убегал и уже издали
кричал. "Одиннадцать". Когда мне доводилось читать "Тысячу и одну ночь" и в
сказке действовала царица или фея, я наделял их лицом и походкой мадмуазель
д'Эгриньон. А когда учитель рисования заставлял меня срисовывать античные
головы, я замечал, что волосы у них лежат так же, как у мадмуазель
д'Эгриньон. Позднее сумасбродные мечты одна за другой исчезли, но мадмуазель
Арманда, при появлении которой на главной аллее мужчины почтительно
расступались, чтобы дать ей дорогу, и смотрели ей вслед, любуясь
волнующимися складками ее длинного коричневого платья, пока она не
скрывалась из виду, мадмуазель Арманда осталась жить в уголке моей памяти
как идеал женской красоты. Изящные очертания ее фигуры, которые иногда
обрисовывал порыв ветра и которые я угадывал, несмотря на ее широкое платье,
эти совершенные очертания вновь воскресли в моих юношеских мечтах. А еще