"Оноре Де Бальзак. Пьеретта" - читать интересную книгу автора

бриарском городке, устояла бы перед властью нахлынувших воспоминаний о
родном ей древнем и славном крае, отраженном в этой песне, как в зеркале,
со всем своим добродушием, со своими нравами и картинами природы! Песня
дышала какой-то глубоко трогательной меланхолией, навеянной мыслями о
жизни. Эта способность безыскусственного и зачастую веселого напева
пробуждать в душе целый мир серьезных, нежных и грустных образов - особое
свойство тех народных песен, которые представляют собой как бы музыкальный
пережиток, если под словом "пережиток" понимать все то, что пережило
народы и уцелело среди исторических потрясений. Рабочий не спускал глаз с
занавесок мансарды, но после первого куплета не уловил за ними никакого
движения. При втором - коленкор заколыхался. А при словах: "Примите же
цветы" - в окне показалось девичье личико. Белая ручка осторожно
приоткрыла окно, и молодая девушка приветливо кивнула головой - в тот
самый миг, когда странник заканчивал песню двустишием, бесхитростно
выражавшим меланхолическую мысль:

Ах, век цветов не боле,
Чем век девичьей воли!

Юноша достал вдруг из-под куртки золотистый цветок, цветок дрока,
часто встречающийся в Бретани, но сорванный, конечно, на полях Бри, где он
большая редкость.
- Неужели это вы, Бриго? - тихо спросила молодая девушка.
- Да, да, Пьеретта. Я живу в Париже, а сейчас брожу по Франции
странствующим подмастерьем; но готов обосноваться здесь, раз вы здесь
живете.
Тут во втором этаже, под комнатой Пьеретты, щелкнул шпингалет.
Бретоночка в смятении бросила одно только слово: "Бегите!" - и юноша,
точно вспугнутый лягушонок, отскочил к переулку, который, огибая мельницу,
ведет к Большой улице, главной артерии нижнего города; но как он ни был
проворен, его башмаки с подковками громко застучали по мелким камням
провенской мостовой, и этот звук, легко различимый среди пения мельничных
колес, мог быть услышан тем, кто открывал окно.
То была женщина. Ибо нет мужчины, который бы вырвался из сладостных
оков утреннего сна, чтобы послушать трубадура в рабочей куртке; только
дева просыпается при звуках любовной песни. Это действительно была дева -
притом старая дева. Распахнув ставни, точно летучая мышь - крылья, она
осмотрелась по сторонам, но до нее лишь смутно донеслись шаги убегавшего
Бриго. Что может быть оскорбительней для глаза, чем безобразная старая
дева, высунувшаяся утром из окна? Из всех смехотворно-уродливых картин,
развлекающих путешественника, который проезжает через провинциальные
городки, эта, пожалуй, самая неприятная: так много в ней грустного и
отталкивающего, что пропадает всякая охота смеяться. Старая дева,
обладательница столь тонкого слуха, появилась в окне без обычных своих
прикрас, без накладных волос и высокого кружевного воротничка.
Из-под ночного чепца, съехавшего набок во время сна, выглядывал у нее
тот ужасный колпачок из черной тафты, которым старухи прикрывают макушку
головы. Это придавало ей зловещий вид, каким художники любят наделять
колдуний. Пергаментные виски, уши и шея оставались почти совсем открытыми;
бороздившие их глубокие морщины выделялись уродливыми красными линиями,