"Оноре Де Бальзак. Онорина" - читать интересную книгу автора

потому, что сам преодолел их без труда, кто играет на все лады чувством
иронии и презрения. Он никогда не смеялся над теми, кого надежда заводит в
непроходимые топи, ни над Теми, кто взбирается на высокие утесы, ища
уединения, ни над теми, кто упорствует в борьбе, обагряя арену своей
кровью и устилая ее разбитыми мечтами; он видел мир в его целом, он
боролся с предубеждениями, он выслушивал горестные жалобы, подвергал
сомнению привязанность и особенно верность. Этот грозный и суровый судья
относился к людям сочувственно, не в мимолетном увлечении, а молчаливо,
обдуманно, сосредоточенно, с участием и глубоким пониманием. Он был кем-то
вроде Манфреда - только Манфреда, принявшего католичество и неповинного в
преступлении, - который сомневается в своей вере, растопляет снега жаром
скрытого вулкана, беседует со звездой, светящей ему одному. В жизни графа
я обнаружил много странного. Он скрывался от моих взоров не как путник,
который идет своей дорогой и исчезает в оврагах и рытвинах, шагая по
неровной местности, но как браконьер, который хочет спрятаться и ищет
пристанища. Я не мог объяснить себе его частых отлучек в разгар работы, да
он и не скрывал их, ибо говорил: "Продолжайте за меня", - поручая мне свое
дело. Человек этот, глубоко погруженный в тройные обязанности -
государственного деятеля, судьи и оратора, - умилял меня своей любовью к
цветам - склонность эта говорит о прекрасной душе и присуща почти всем
утонченным людям. Его сад и кабинет были уставлены самыми редкостными
растениями, но он всегда покупал их уже увядающими. Быть может, он видел в
них отображение своей судьбы... Он сам увял, как эти цветы, роняющие
лепестки, и их аромат, уже отдающий тлением, доставлял ему странное
наслаждение. Граф любил свою родину, он посвящал себя общественным
интересам с горячностью человека, стремящегося заглушить какую-то другую
страсть; но ни научные занятия, ни работа, в которую он погружался, не
могли дать ему забвения, в нем происходила жестокая внутренняя борьба, и
ее отголоски достигали меня. Я смутно угадывал, что он мучительно
стремится к счастью, и мне казалось, что он еще добьется его; но в чем же
было препятствие? Может быть, безответная любовь к женщине? Этот вопрос я
часто себе задавал. Судите сами, как велик был перечень страданий, которые
я мысленно перебрал, пока не подошел к такому простому и такому опасному
объяснению. Моему покровителю никакими усилиями не удавалось усмирить
волнения сердца. Под суровой внешностью, под холодной сдержанностью судьи
бушевала страсть, подавляемая с такой силой, что никто, кроме меня, его
приближенного, не угадывал тайны. Казалось, его девизом было: "Страдаю и
молчу".
Почтительное восхищение, окружавшее его, дружба с председателем суда
Гранвилем и графом Серизи, такими же неутомимыми тружениками, как он сам,
ничего не изменяли; либо он не желал довериться друзьям, либо они уже
знали все. Бесстрастный, невозмутимый на людях, он давал волю своим
чувствам только в редкие минуты, когда оставался один в саду или кабинете
и думал, что его никто не видит; и тут он превращался в ребенка, он не
сдерживал слез, утаенных под мантией судьи, и странных порывов восторга,
которые, будь они превратно поняты, повредили бы, пожалуй, его репутации
мудрого государственного мужа.
Когда я удостоверился в этих странностях, граф Октав приобрел в моих
глазах всю притягательность неразрешимой загадки, и я привязался к нему,
как к родному отцу. Понятно ли вам любопытство, скованное почтением?..