"Оноре Де Бальзак. Дочь Евы" - читать интересную книгу автора

близнецов, Натан единолично написал и поставил во Французском театре
большую драму, провалившуюся со всеми воинскими почестями под залпы
уничтожающих рецензий. В молодости он уже искушал однажды великий,
благородный Французский театр великолепной романтической пьесой в духе
"Пинто", в ту пору, когда неограниченно царил классицизм; в Одеоне три
вечера подряд так бушевали страсти, что пьеса была запрещена. Вторая
пьеса, как и первая, многими признана была шедевром и доставила ему
большую известность, чем доходные пьесы, написанные в сотрудничестве с
другими драматургами, но эта известность ограничивалась кругом знатоков и
людей подлинного вкуса, к голосу которых мало прислушивались. "Еще один
такой провал, - сказал ему Эмиль Блонде, - и твое имя будет бессмертно".
Но, покинув этот трудный путь, Натан по необходимости вернулся к пудре и
мушкам водевиля восемнадцатого века, к "костюмным пьесам" и инсценировкам
ходких романов. Тем не менее он считался крупным талантом, еще не
сказавшим своего последнего слова. Впрочем, он уже взялся за высокую прозу
и выпустил три романа, не считая тех, которые он, точно рыб в садке,
хранил под рубрикой: "готовится к печати". Одна из трех изданных книг,
первая, - как это бывает со многими писателями, способными только на
первое произведение, - имела необычайный успех. Эту вещь, неосмотрительно
напечатанную им раньше других, - он по всякому поводу рекламировал как
лучшую книгу эпохи, единственный роман века. Он, впрочем, горько сетовал
на требования искусства; он был одним из тех, кто особенно старался
собрать под единым знаменем Искусства произведения всех его родов -
живописи, ваяния, изящной словесности, зодчества. Он начал со сборника
стихотворений, который дал ему право войти в плеяду модных поэтов,
особенно благодаря одной туманной поэме, имевшей довольно большой успех.
Вынуждаемый безденежьем к плодовитости, он переходил от театра к прессе и
от прессы к театру, разбрасываясь, размениваясь на мелочи и неизменно веря
в свою звезду. Таким образом, слава его не была в пеленках, как у многих
выдохшихся знаменитостей, поддерживаемых лишь эффектными заглавиями еще не
написанных книг, которые не столько нуждаются в изданиях, сколько в
издательских договорах. Рауль Натан действительно был похож на гениального
человека; и если бы он взошел на эшафот, как этого ему даже хотелось иной
раз, он мог бы хлопнуть себя по лбу, подобно Андре Шенье. При виде
ворвавшейся в правительство дюжины писателей, профессоров, историков и
метафизиков, которые угнездились в государственном механизме во время
волнений 1830 - 1833 годов, в Натане зашевелилось политическое честолюбие,
и он пожалел о том, что писал критические, а не политические статьи. Он
считал себя выше этих выскочек, их удача внушала ему жгучую зависть. Он
принадлежал к тем всему завидующим, на все способным людям, которым каждый
успех кажется украденным у них и которые, расталкивая всех, устремляются в
тысячу освещенных мест, ни на одном не останавливаясь и вечно выводя из
терпения соседей. В это время он переходил от сен-симонистских к
республиканским взглядам, быть может, для того, чтобы вернуться к
сторонникам существующей власти. Он высматривал себе кость во всех углах и
разыскивал надежное место, откуда бы можно было лаять, не боясь побоев, и
казаться грозным; но, к стыду своему, он видел, что не вызывает к себе
серьезного отношения со стороны прославленного де Марсе, стоявшего в ту
пору во главе правительства и нимало не уважавшего сочинителей, у которых
не находил того, что Ришелье называл духом последовательности, или,