"Дмитрий Балашов. Святая Русь (Книга 2, части 5 - 6) (Государи московские; 7)" - читать интересную книгу автора

во главе синклита? <Свет инокам - ангелы, - глаголет Иоанн Лествичник, - а
свет для всех человеков - иноческое житие. Если же свет сей бывает тьма,
то сущие в мире кольми паче помрачаются!>
Сам же ты, отче Сергие, ушел в дикую пустынь и подвизался сперва
один, угнетен нахождениями бесовскими, гадами и зверьми, но не восхотевши
быть с братией в сущей обители!
Игумен Федор живо оборотился, намерясь возразить Кириллу, но чуть
улыбнувшийся Сергий поднял воспрещавшую длань. Все трое иерархов думали
сейчас согласно об одном и том же: ежели не Киприан, то - кто?! И Кирилл
понял, замолк, обратив чело к устью печи, где, по запаху, уже дозрели
пекущиеся хлебы.
Трое иноков меж тем молча думали об одном и том же: что достойно
заместить и Киприана, и Пимена возможет на Руси токмо один человек,
уехавший ныне во Плесков, - епископ Суздальский и Нижегородский Дионисий.
И именно об этом следует им говорить (или не говорить?) с великим князем
Дмитрием.
Кирилл меж тем молча открыл устье, прислонивши заслонку к кирпичному
боку хлебной печи. Тою же деревянной обгоревшей лопатою начал доставать
хлебы, швыряя горячие ковриги на расстеленный им по столешне льняной
рушник. От первой же ковриги отрезав краюху, с поклоном подал Сергию.
Федор с Михаилом тоже согласно протянули руки, каждый за своим ломтем.
Скоро, сотворив молитву, все трое удоволенно жевали горячий, с кислинкою,
ароматный ржаной хлеб и продолжали думать: подходит ли Дионисию сан
митрополита русского? И как, и кому уговорить на то великого князя?
И то была трапеза верных! Словно в седые, далекие века первых
христиан. И было знание должного и воля к деянию.
Так вот и рождается то, что назовут движением событий истории!
Потребны лишь вера, решимость и единомыслие призванных. Все иное является
уже как бы само собою. Загораются множества, пробуждаются силы, готовые к
одолению ратному, с гулом содвигаются миры!
От совокупной воли немногих.
От их сокровенного знания и сознания неизбежности, неизбывности
подвига.
И от соборной решимости подъявших крест на рамена своя.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Одно доброе дело успел содеять Киприан до своего изгнания, и дело это
было нынче порушено виною Пименовой скаредности: пригласил на Москву из
Новгорода греческого изографа Феофана.
Побывавши в Новом Городе и узнав, что здесь работает знатный
византийский живописец, Киприан не мог не зайти в церковь Спаса на Ильине,
а увидя росписи Феофана, не мог не восхититься талантом мастера, тем более
- напомнившего ему святыни далекого Цареграда. Он и насмотрелся досыти
этой бегучей и взволнованной живописи, мрачное величие которой так
созвучно показалось ему его собственному, из взлетов и падения сотканному
бытию, и наговорился вдосталь по-гречески с мастером, а в конце концов
немногословно, но твердо пригласил его в стольный город великого
Московского княжества, <ныне претерпевший от агарян, но тем паче