"Дмитрий Михайлович Балашов. Бремя власти (Роман)" - читать интересную книгу автора

старейшего, Дмитрия, он, Калита, и в самом деле помог уморить в Орде...
И подумалось в те поры: по чести сказать, и суздальскому князю,
Александру Василичу, почто так уж заботить себя поимкою тверского князя?
Тягался с ним, Калитою, о великом столе. Получил Поволжье и Владимир.
Сейчас, слышно, строит свой Нижний, ладит туда перевести стол из Суздаля
и, поди, больше всего боится, как бы московский великий князь не наложил
руку на Нижний Новгород!
Он, Иван, тогда все еще надеялся. Прехитрое, как казалось самому,
послание сочинил - на благородство Александра надея была да еще на страх
татарский: <Аще не приведем в Орду князя Александра Михалыча, вси от царя
Азбяка отечества своего лишены будем и смерти преданы и землю Русскую
пусту сотворим>. А самому Александру тогда же с владыкой Моисеем и
Авраамом, тысяцким новогородским, послал: <Царь Азбяк всем нам повелел
искати тебя и прислати к себе в Орду. Поиди убо к нему сам, своею волею,
да же не привлечеши ярости его на всех нас! Удобно бо тебе есть за всех
пострадати, нежели нам всем тебя ради пропасть и пусту всю землю
створити>.
Лукавил. Знал он Узбека, как себя самого! Понимал, что Узбек трус,
получит серебро и утихнет, и за то, что не поиман Александр, не накажет
уже никого. Была, однако, надея: Русь... обчая беда... отвести... Не то
время! И никого не обмануло клятое послание. Плесковичи решительно
воспротивились: <Не езди, княже, все за тя главы своя положим!> Да и
новгородцы не ревновали о сече, ни тверичи, ни суздальский князь... И вот
- и вс╕! Рушилось. И понял это в тот миг, когда, испугавши его, Константин
отбыл, и продолжалось тяжелое вращение в сырой снежной каше кованого
колеса, а растерянные рожи молодших оборачивались от него к застрявшему
возу, и пар шел от тел, от лиц, от расстегнутых мохнатых зипунов...
Бросилась в очи чья-то зеленая рукавица на снегу, яркая, как березовый
лист, непонятно почему в точности похожая на его собственную (и
почтительно тут же поданная Ивану стремянным). Оказалось - уронил, не
заметив, и в том было что-то, унизившее его. И в том было паки униженье,
что побоялся спросить про Акинфича, а слухачи донесли вечером: верно,
оттоле! Прискакал с супротивныя стороны, и сносят между собою. Вот и
понимай! И приступ к Плескову без стеноломов, без пороков камнеметных...
Даже и он, Иван, понимал, что отобьют, с соромом отобьют их плесковичи! А
суздальцы дадут московитам пойти напереди и не поддержат. Поддержат ли
новогородцы? Ой ли! И что же тогда? И чьей головой покупати будет трудный
мир с ханом: Александровой али его, Калиты, главою?
Решение пришло к нему ночью, - спасение! И уже не спал до утра, и уже
на рано-ранней заре ринул, аки агнец в скорби, ко отцу небесному прибегая:
Феогност! Пасть в ноги присланному из Царьграда греку, просить, молить: да
своею волею - волею нового митрополита русского - пристрожит, прикажет
плесковичам! Умолил. Феогност наложил проклятие на плесковичей. Те и еще
поупирались, но в конце концов пред церковною властию сдались. Александр
ушел в Литву...
Разумеется, уйти ему дали без препоны. И проклятие (хоть и супруга, и
дружины немалое число, и казна княжеская остались во Плескове) тотчас было
снято с города, и все сошли в мир и любовь. А он... он сел за тяжкое
послание хану Узбеку. При поминках. При серебре новгородском, что иначе
осело бы в его великокняжеской казне. И как спешно, как резво, выдирая