"Григорий Бакланов. Надя" - читать интересную книгу автора

подошвами сапог по натоптанному снегу, я бежал к ней, а она глядела мимо.
Вскрикнула, когда я набежал, вспыхнула до слез, мы так с ней от души
радостно обнялись и расцеловались, как уже никогда после. И весь этот день
за руку, под руку, рядом ходили по Воронежу, приходили к нашим учителям, и
всюду нам радовались. Сказать по правде, я считал, что радуются главным
образом мне: я вернулся с фронта. Но наша учительница географии, оставшаяся
после войны одинокой, уже провожая нас, прижала к себе Надю в сенях,
поцеловала ее в голову, а та вспыхнула благодарно.
Обедали мы с Надей на проспекте Революции в ресторане "Бристоль". Все
предвоенные годы я видел огромные окна этого ресторана из окон нашей
квартиры или с балкона - мы жили как раз напротив. За кремовыми сборчатыми
шторами там звучала музыка по вечерам, шла своя неведомая жизнь, а в поздний
час швейцар, похожий на адмирала, распахивал двери и выталкивал пьяного, тот
сразу начинал рваться обратно. Под рестораном были магазины, их разделяла
арка во двор, и там, во дворе, жила Надя. А в эти магазины столько раз
становились мы в очередь: за маслом, за селедками, за дешевыми конфетами
вместо сахара. Обычно за маслом подымались в пять утра, давали его по
четыреста граммов в одни руки, номер очереди писали чернильным карандашом на
ладони: как клеймо на мясе. Однажды я выбил в кассе чек на семьдесят пять
граммов монпансье - на сто граммов у меня не хватило. И продавец при всех
добил меня: "Как же это ты, мальчик, высчитал?.."
В гардеробе я снял с Нади шубку, платок, она пригладила волосы на
висках ладошками, одернула тесноватые рукава платья, шепнула: "Как думаешь,
ничего, если я ботики не сниму?" Я шел впереди, она, робея, как школьница,
следовала за мной, я пропускал ее в дверях. И вот мы сидим друг против друга
в высоком холодном зале у высокого окна. Стол покрыт жесткой от крахмала
холодной скатертью. Крупный снег падает за окном, я смотрю, как на той
стороне он сыплется внутрь нашего дома, куда провалилась крыша, рухнули
перекрытия, полы, когда-то крашенные масляной краской, столько раз мытые...
На все на это, погребенное, падает снег. Он сыплется сквозь металлический
остов балкона, уцелевший над пустотой. Здесь росли в деревянных ящиках
повители, петуньи, табаки, сильно пахли они по вечерам. А по каменной
лестнице, обрушенной и заваленной щебенкой и снегом, вбежала, помню, на
балкон моя сестра Юдя: "Мы с Тоней идем на фронт!.." И вот я смотрю из
"Бристоля", как туда, внутрь нашего дома, падает снег, и целая жизнь,
которой нет и как будто вовсе не было, у меня перед глазами.
Подошла официантка, ставя графинчик, оценивающе оглядела Надю опытным
своим взглядом бывалой женщины, чуть улыбнулась мне, вроде как своему. На
миг и я увидел ее глазами Надю, стесненную непривычной ресторанной
обстановкой, неуверенную в себе, косы ее жиденькие крендельком на затылке,
запудренные прыщики у корней волос на большом выпуклом лбу. Сколько раз я
списывал у нее контрольные по математике, весь восьмой и девятый класс, пока
не перешел учиться в авиатехникум.
- Помнишь, мы собирались у меня в восьмом классе? - хватается Надя за
прошлое, в котором она уверенней. - А помнишь, здесь раньше стояли
Михайловские часы.
Да, правда, Михайловские. Уже не помню, почему они так назывались, их
еще до войны снесли, немного сегодня найдется людей на свете, которые помнят
их, зеленую дощатую будку на проспекте Революции.
Я смотрел туда, где они стояли, и видел, как здесь же, у "Бристоля", на