"Григорий Бакланов. Входите узкими вратами" - читать интересную книгу автора

с двенадцати лет, поскольку родителей у меня с двенадцати лет уже не было. А
ее старший сын Юра и мой старший брат Юра - оба двадцать первого года
рождения, оба они пошли на фронт добровольно - не вернулись с войны: один
погиб под Москвой, другой под Харьковом. И муж ее еще служил, от него шли
письма из Германии. Я возвращался первым.
Помню, стоял в тамбуре вагона, открыв дверь наружу, словно так поезд
идет быстрей, когда все мелькает перед глазами, и вместе с летящим навстречу
ветром откусывал колбасу от целого круга. Мелькало все и уносилось:
виноградники, холмы, поля, повозки на полевых дорогах, запряженные черными
неподвижными буйволами.
Поначалу удивляло нас, как здесь пашут на буйволах: не криком погоняют,
не хворостиной, а лежит на чапиге длинный тонкий шест с гвоздем на конце, им
и колют буйвола в зад, а тот все равно идет не спеша, вытянув вперед
слюнявую морду, положа себе на шею серые могучие рога. Вот из буйволиного
мяса и была та колбаса, которую я откусывал с ветром пополам.
В Киеве поезда брали штурмом. Очереди у воинских касс выстраивались на
много суток, к коменданту не пробиться - фронтовики едут, возвращаются
фронтовики. И билет сам по себе ничего не значил, надо еще в поезд сесть. В
этой толчее встретил я однополчан - они демобилизовались раньше, я догнал
их. Они уже были опытные. Сорганизовались, решили действовать так: подходит
поезд, одного кого-нибудь мы впихиваем в вагон и туда ему передаем вещи.
Главное, вещи передать, а с пустыми руками пробьемся.
И вот поезд замедляет ход, за каждым вагоном - толпа военных, бегом, не
отставая, сопровождают свою дверь. Но мы действуем не в одиночку, мы
держимся сплоченным ядром. Пробились к поручням, втолкнули наверх двоих,
начали передавать чемоданы.
Шатает толпу у дверей. Шапки, шинели, погоны. На вытянутых вверх руках
проплывают вещи над головами. Вот и мой чемодан поплыл. Он приметный:
скручен крест-накрест зеленым телефонным кабелем, чтоб не раскрылся. Под
верхом дверного проема вижу, как встал мой чемодан торчком, качнулся и ушел
в темноту. Мелькнуло на миг лицо проводника, что-то он там кричал. Ну все. А
с одним вещмешком за плечами уж как-нибудь.
Когда поезд тронулся, вагон был набит битком. Прежде всего закурили.
Вещи теперь никуда не денутся: двери, окна и с той и с другой стороны
закрыты, забиты наглухо. Покурили, отдышались, начали разбираться, где чье.
У одного раскрылся чемодан, спешно сгребает в него на полу, мешая всем. Я
еще пошутил некстати: мой не раскроется, мой если только за ручку взять и
унести целиком. Но что-то действительно чемодана нет и нет. И этот уже нашел
свои вещи, и этот разместился, поставил рядом с собой, а моего нет. "Не
может быть, - заверяют меня. - Никуда не денется..." И я говорю: "Не может
быть..." Однако нет. Спрашивают у меня, спрашивают друг у друга: "Это какой?
Зеленым телефонным кабелем перекручен?" И каждый радостно, будто нашел: "Так
я его видел!"
Ищут уже всем вагоном, уже ходят смотреть на меня, уже начинают
сочувствовать, а это совсем плохо. Одним неловко: у них цело, у меня нет.
Кто-то, наоборот, умным почувствовал себя: вот у него не пропало. И от этого
всеобщего внимания себя стыдно. Ты одурачен и ты же себя стыдишься.
Сильней всех волнуются мои однополчане, кто стоял в дверях, принимал
вещи: через их руки шло, они чувствуют себя ответственными. "Сейчас пойдем
проводникам морды бить!" Заново перевернули весь вагон, купе проводников