"Григорий Бакланов. Карпухин" - читать интересную книгу автора

видеть? Два раза в день - утром и вечером - Долбышев проходил через город,
поводя бессмысленными, в красных прожилках, мокрыми, некогда грозными
глазами. У него был тягучий голос идиота. А не так давно еще очень многое
зависело от одного росчерка его карандаша.
Долбышев однажды рассказал Овсянникову, когда был еще не в таком
состоянии, как заметил впервые у себя эту болезнь, позже оказавшуюся
болезнью Паркинсона. Он шел по улице и вдруг носком сапога задел за камушек.
Он еще оглянулся - ровный асфальт, никакого камушка не видно. И тут же забыл
об этом. Потом случилось это в коридоре учреждения на паркете: шел и вдруг
споткнулся на ту же самую правую ногу, опять задел носком сапога за что-то.
И опять ничего не было. Потом это стало повторяться чаще.
Но Овсянников даже того первоначального камушка не мог у себя
вспомнить. Правильно говорят: здоровый человек не замечает, есть ли у него
сердце. Заметит, когда заболит.
Овсянников не считал себя ни малодушным, ни мнительным. Но он, конечно,
не мог не подумать о том, о чем, если случается, прежде всего думает каждый
культурный человек в двадцатом веке.
Казалось бы, в таком случае проще всего посоветоваться с врачами. Тем
более, что он был прикреплен к обкомовской поликлинике. Но Овсянников
отдавал себе отчет и понимал, что если у него это, так тут бессильны даже
обкомовские врачи. Они могли только определить, но не вылечить. За ту грань
их земное могущество уже не простиралось. Они даже не скажут ему, как всегда
в таких случаях не говорят больным. Они тайком подготовят жену, а для него
сочинят утешительную сказку, и он уйдет одураченный и обнадеженный. Сколько
за эти годы видел он обреченных людей, которые, придя от врача, радостно
рассказывали одну из очередных сказок, убеждая других для того, чтоб убедить
себя, а окружающие знали уже, что это - рак! У Овсянникова достаточно было
мужества, чтобы избавить себя хоть от этого унижения.
И кроме того, пока он не шел к врачу, оставалась маленькая надежда,
что, может быть, у него все-таки не это. Пойти - значило и ее убить,
последнюю надежду. А она временами разгоралась, когда боль отпускала его. Он
просыпался утром и чувствовал вдруг: боли нет. Но он не верил еще, он
прислушивался: слишком многое это значило для него. Он делал осторожное
движение - боли не было. И пока он одевался, и брился, и завтракал, и шел на
работу, и там на работе тоже - он все время различными движениями испытывал
себя. Боли не было. И день освещался. Что бы ни делал он, он все время
чувствовал: боли нет. Это была его тайна, его собственный праздник, о
котором никто не знал. Но люди замечали, как он вдруг прислушивался к
чему-то и улыбался хорошей, доброй улыбкой, видя которую хотелось самому
улыбнуться.
И вот когда надежда крепла в нем, когда он, боясь верить до конца,
начинал уже чувствовать себя здоровым человеком, боль возвращалась снова и
всякий раз сильней, чем прежде. И день мерк, и жизнь меркла, и свет мерк в
глазах.
Никонов пришел к нему в то утро, когда после целой счастливой недели, в
течение которой уже поверилось, что все кончено и прошло, Овсянников
почувствовал боль. В прежнем месте, в правом боку. И сразу настоящее
изменилось, а будущего не стало.
Он сидел за своим столом перед разложенными бумагами и вслушивался,
закрыв глаза, когда к нему постучались.