"Григорий Яковлевич Бакланов. В месте светлом, в месте злачном, в месте покойном (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

попадали, выкупили за деньги, за оружие выменяли, чтоб этим оружием наших
убивать. А солдат - что? Кому он нужен? Вот показали недавно по
телевизору... Эти, как их? Моджахеды, что ли? Афганцы, в общем. Отпустили
одного на свидание с матерью. Он и на русского уже не похож. Черный,
борода, как у них, одет во все ихнее: жилетка какая-то, рубашка ниже
колен. Родная мать узнает его и не узнает: "Ты почему по-русски плохо
говоришь?" - "Я двенадцать лет по-русски не разговаривал". И не остался: у
него там жена, дочь. Улетел обратно в пески, в дикость ихнюю. Господи, уж
хоть бы так! Жив бы только.
Он не ответил. Дышал ровно. Спал.
Ушел он от нее, когда уже светало. Среди ночи она жарила ему яичницу
на электроплитке, и они поочередно макали хлеб в растопленное на
сковородке сало. И запивали компотом.
И явился смысл жизни: ждать его, встречать, заботиться о нем,
смотреть, как он ест. Может, она и создана была, чтобы заботиться о
ком-то, а не для этой цыганской жизни. Вот ведь и замужем была, и
встречались мужчины, но до него как будто никого не знала.
Ночью, проснувшись, она смотрела на него, спящего. Лицо у него во
сне, когда не владел собою, было суровое, временами подергивалось, обнажая
белый оскал зубов. Что видел он, что приходило к нему в беспокойных его
снах? Однажды спросила осторожно:
- Ты какие сны видишь, цветные или черно-белые?
Не ответил, только тень мрачная прошла по лицу.
А она считала дни. Он не сказал, но она чувствовала, спросить
боялась: скоро конец его отпуску, раны зажили, скоро опять  т у д а.
Светила им вначале полная луна, потом - ровно отрезанная половина, а
теперь поздно всходил узкий серп месяца. И, лежа на его плече, вдыхая
ставший родным его запах (а если сильно вдохнуть, ударяло в голову, сразу
теряла себя), она спросила о том, о чем трудно, неловко было спрашивать:
- Ты почему предохраняешься? Меня бережешь? А может, я хочу от тебя
сына. Или доченьку. Не думай, я навязываться не стану и ничего не
потребую. Была бы она только моей.
Он протянул руку за сигаретами, щелкнул зажигалкой, глубоко, во всю
грудь затянулся. Она ждала. Он курил молча.
- Вот какой ты, ей-богу. Когда надо слово сказать, ты закуриваешь.
Щеки у нее горели.


Конечно, в группе уже все знали про них, и она слышала однажды, как
Валька говорила: "Такой мужик, что ж он лучше себе найти не мог?" Она
ревниво ловила на нем взгляды молодых актрисулечек, ей казалось, на него и
правда не заглядеться было нельзя, и мучилась втихомолку - ей ли с ними
соперничать? - но тревога более сильная, не за себя, за него, вытеснила и
это.
Как-то, ероша короткие ее волосы на затылке большой своей рукой,
сказал:
- Для чего покрасилась, как все? Вот и не узнаю, какой ты масти.
"Может, узнаешь еще", - готово уже было кокетливо соскочить с языка,
но страшный смысл этих слов пронзил ее.
"Ты все молчишь", - мысленно упрекала она его. И мысленно