"Григорий Яковлевич Бакланов. Свой человек (Повесть)" - читать интересную книгу автора

подголосничал: "Натопи!" - "Не топи". - "Натопи-и!" - "Не топи..." И так
до трех раз.
- Натопи-и-и ты мне баньку по-бе-елому, - хрипло прорвался
исполнитель.
После разговоров о служебных перемещениях, после всего выпитого и
съеденного, когда на столе остывали бараньи шашлыки, а на них уже и глаза
не глядели, вот это сейчас и требовалось: растревожить себя чужим
страданием, размягчить душу. И исполнитель надрывался, будто все это - его
собственное, пережитое: "Против сердца кололи мы Ста-а-лина-а-а, чтоб он
слышал, как рвутся сердца-а..."
Опять пошли тосты: за него, за Елену. "За Еленушку нашу
Васильевну!" - кричал Басалаев. Со стола уносили недоеденное мясо, ставили
торты, и уже другой огромный арбуз разрезала Елена все теми же округлыми
движениями.
И вдруг ясно увиделось: на том самом месте, где она сидит, как раз
там, где ее ноги, лежала тогда на досках террасы ее мать, замерзшая, в
нищенском демисезонном пальто, перешитом из железнодорожной шинели, в
валенках на босу ногу... Страшно вспомнить, как они примчались тогда в
этот жуткий мороз и увидели ее. А потом, на вот этом столе...
- Сейчас будет чай, - улыбнулась гостям Елена, видя, как засидевшиеся
мужчины потянулись размяться, покурить. И взглядом направила его взгляд во
двор. Там по дорожке уходила их дочь Ирина с молодым дипломатом. Он пыхал
трубкой, рука его лежала на ее талии, ближе к бедру, и под его рукой Ирина
на ходу покачивала бедрами. Да, за нее можно не беспокоиться, есть в ней
главное, что в нашей жизни необходимо.
Тут Евангелиша внесла перед собой и грохнула на стол сияющий самовар,
старинный, медный, с медалями, который привезли Евгению Степановичу
несколько лет назад, кажется, из Тамбова, там он ему приглянулся, и на
террасе приятно запахло дымком углей, сосновыми шишками.
Гости разъезжались под дождем. И под дождем машины обгоняли на шоссе
студентов в оранжевых жилетах; подсучив штаны, они босиком шлепали по
теплым лужам, кеды несли в руках, а кто и на палке за плечом.
Про полковника как-то забыли под конец. С восклицаниями и прощальными
поцелуями рассаживались все по машинам, он постоял в общей суете, но так и
не решился никого обеспокоить собой. Несколько раз в течение вечера
удавалось ему все же то с одним, то с другим влиятельным лицом заговорить
о музее для их армии, но, выразив официальное сочувствие, его тут же
отпасовывали: к сожалению, не мой вопрос. А о своем деле переговорить так
и не решился, не смог и теперь шел на станцию пешком, прикрывая лысину
размокшей газеткой.
Закрыв за гостями ворота, оставшись вдвоем с женой на опустевшем
дворе, Евгений Степанович, как все хозяева, когда разъедутся гости,
почувствовал огромное облегчение.
- Ну, слава Богу! Кажется, остались довольны.
- Довольны, довольны. Еще бы не довольны. У Еремеевых так принимали?
Было столько всего на столе? У меня даже мышцы лица устали улыбаться.
- Ты молодец. Значит, думаешь, довольны остались?
Ему хотелось похвал. И она похвалила его, и он похвалил ее.
- Знал бы кто-нибудь, как я устала!
- А Басалаев? Как тебе показалось?