"Григорий Яковлевич Бакланов. Свой человек (Повесть)" - читать интересную книгу автора

Как только кончилась панихида и начали выносить венки с лентами,
Евгений Степанович сразу же распрощался: "В двенадцать часов - венгерская
делегация... назначено... никакой возможности отменить..." Его
благодарили, жали руку, и подвернулся какой-то вовсе не знакомый бодрый
тип, тиснул своей потной рукой: "Лутченков!" - с приятностью во взоре.
Болван! Мне-то что, что ты Лутченков. Подходит, сует лапу, не спросясь.
Евгений Степанович словно свежего воздуху вдохнул, выйдя к своей
машине, словно из подземелья поднялся на свет. Вот такой серой, как эти
похороны, как эти лица, могла быть и его жизнь. Каждый день пешком
подыматься с портфелем по этой истертой подошвами мрачной каменной
лестнице, а там теснота, как на коммунальной кухне, эти узкие интересы...
Да еще, когда выходишь с работы, каждый раз видеть толпу цыган: какая-то
камера хранения напротив - несколько ступенек вниз, - они толкутся около
нее с барахлом, спекулируют, гадают прохожим.
Сидя в машине, за стеклом, он выдерживал приличествующее событию
омраченное выражение лица: впереди в похоронный автобус подсаживали
женщин, в основном толстых и немолодых. И опять он увидел Тамару; две
женщины шли по бокам ее, будто вели под руки. В черном газовом шарфе на
седых волосах она подошла к открытой двери автобуса, поставила ногу в
туфле на подножку, но не осилила сразу, ее подсадили. И он подробно видел
из машины и желтую туфлю ее, ношеную, бедную, без каблука, на микропорке
летом, с выпершей косточкой, и пухлую, бессильную ногу, обмотанную до
колена под чулком эластичным бинтом: тромбофлебит, наверное, расширение
вен. Ее подсаживали, а она руками хваталась за поручень, подтягивала себя.
А как была она хороша в молодости! Смуглое, загорелое, твердое,
гибкое тело в сарафане так и мелькало среди вишен, как легка была на ногу.
Они с Куликовым только поженились, и почему-то ее очень смешило, что он -
Куликов. "Куликов!" - звала она и смеялась. Втроем на гроши поехали они на
Украину, сняли хатку - он предложил Куликову идею: вместе написать книгу.
Идея была его. Тамара кормила, готовила, а они по очереди ездили на
велосипеде за хлебом и за молоком: хозяйка была вовсе бедная - ни коровы,
ни козы, одна курочка. И когда раздавалось счастливое кудахтанье, хозяйка
тут же шла искать по двору только что снесенное яичко, чаще всего Тамаре
же и приносила его в сухих ладонях, еще теплое, полюбила ее.
В полдень звали обедать, они выходили, потрудившиеся, садились за
стол, который вдвоем же и сколотили во дворе, а Тамара мелькала от стола к
летней кухоньке. Голые ее руки над столом, загорелые плечи, сильные ноги,
уходящие под легонький васильковый сарафан... Взгляд его тяжелел, он
старался не смотреть и все равно видел ее каждую минуту, каждое ее
движение чувствовал. В душные летние ночи, когда они спали в хате и там
погашен был свет, он не мог заснуть на сеновале. И случилось то, что не
могло не случиться. Как горяча, как хороша была она.
К обеду вернулся Куликов на велосипеде, привез молоко и хлеб, они ели
ледяной - из погреба - свекольник, в котором не распускалась сметана,
плавала комом, Тамара то присаживалась за стол, то хозяйничала у плиты под
навесом, переворачивала на сковородке окуньков, и он видел, как улыбнулась
она потаенно, сама с собой, видел эту ее улыбку.
Книгу так и не написали, все как-то разладилось. И хотя Тамара больше
не подпускала его к себе, яростно, ненавидяще, Куликов что-то
почувствовал. Рассказывали, что жизнь у них в дальнейшем не складывалась: